Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Однако родился. На пятидесятый день Мировой войны. В деревне Язвицы.

Про Мировую войну еще не знали, что она Первая — для этого должна была загрохотать Вторая.

Деревня — то ли подмосковная, то ли владимирская. Этот вопрос потом Советская власть решала, перекидывая уезд из губернии в губернию. Важно в конце концов оказалось, что до Лавры — считанные километры: Боков (в постсоветское уже время) говорил, что он «Троицесергиевский инок». Впрочем, охотнее говорил, что — «Язвицкий». Если искать символический смысл в ономастике, то это полный отпад: ну, что язвительного в Бокове?!

А впрочем, не так он прост, как любил представляться, этот звонкий «озорник-гусляр».

Простоту свою выводил — из происхождения. «Я деревенский! Был, есть и останусь! Вырос в поле, в лесу, на людях. Отец и мать крестьяне».

Деды-прадеды — пахари, смерды. Пытался искать старые могилы — ничего не раскопал, но клятву верности дал.

Зато отец — в живых воспоминаниях. «У меня отец хоть куда косец! Я чуть похуже, покос чуть поуже».

На старости лет отец составил «Жизнеописание», которое начал фразой: «Это было то отдаленное время, когда наша деревня была окружена волками, лесами и помещиками». Из чего видно, что юмор свой Виктор Боков получил явно по наследству, хотя литературный покос у него получился «чуть пошире», чем у родителя.

Мать, можно сказать, — главная героиня всей его поэзии; перед матерью он преклоняется, ее благоговейно вспоминает. «Помню, как маленьким мальчиком шел я с серпом возле мамы моей». Это пишет сорокалетний поэт. Десятилетие спустя картина приобретает иконописный колорит: «Я видел Россию. Она поднималась туманом над речкой и светлой росой. Шла женщина русская и улыбалась, за женщиной следовал мальчик босой…»

Мама — певунья, работница, заботница. Ее советы дальновидны:

— Сынок! Не пей подряд часть лей через плечо! (Исполнено).

— Держись за поручень и за перила. (Исполнено).

Еще эпизод: «Мне мама стучала в дощатую стенку: — Не спится? Опять заболел?» — Везет к врачу. Тот, осмотрев парня, ставит диагноз: «Ваш сын из стихов состоит. Таких не излечишь ни счастьем, ни горем, пока не сгорит».

Диагноз подтверждает мастер токарного дела, он кричит тринадцатилетнему ученику, присланному в цех из школы:

— Как ты точишь? Как ты сверлишь втулку — просто срам! Если честным токарем не хочешь, уходи в контору — будешь там. Что, скажи, в башке твоей творится? Волосы твои стоят стойком!..

Объяснение: «Он не видел, что уже дымится голова, объятая стихом».

Это увидели родители. Купили балалайку. Парень ожил: «В первый раз пошел плясать и о девушке вздыхать».

И плясать бы ему в своей Язвице до скончанья века, если бы Советская власть не призвала из медвежьих углов под свои знамена молодняк, предназнаяенный для жизни при коммунизме. Юный токарь попал в число призванных. С тою особенностью, что, в отличие от других сверстников, которых вводили в поэзию такие мэтры, как Антокольский, Луговской, Сельвинский, — Бокова приметил Пришвин, вроде бы далекий от стихов и укорененный в своем природоведении: услышав с загорской сцены частушечный перепляс язвицкого балалаешника, он безошибочно уловил в нем то самое, что носил в себе: глубинную «природность». И командировал деревенского весельчака в московский Литературный институт.

Жизнь (и литература) подтвердила, что чутье у Пришвина сработало безошибочно: из русских поэтов своего времени Виктор Боков обнаружил наибольший заряд природной неистребимой естественности, которая не мешает идейным, художественным и прочим творческим заданиям, но работает «под» ними, сохраняясь в природном остатке. Таким зарядом естества обладал, наверное, только Есенин, но тот был круче, и от этого жизнь его все время оборачивалась трагедией, ею и кончилась. Боков — легче нравом. Его интонация скорее скоморошья, и никак не «пророчья», а интонация решает все. Боков охотно рассказывать в стихах о том, что с ним «происходит», но решающие моменты его поэзии — когда «происходит» в самих строчках какой-то внутренний взрыв, или вспых, или вспорх…

Было — не было: я родился.
Было — не было: тихо рос.
Было — не было: я влюбился,
На свиданье черемуху нес.

Четвертая строка — пересказ реальности; первые три — сомнамбулическая поэзия.

Еще пример:

Я чудачу,
Я куд-кудачу!
Ряженый,
Рифмами слаженный,
Грубый
       Неглаженый!
Для ярмарок создан,
Для свадеб задуман…

Первые две строки — камертонные, по ним Боков узнается безошибочно, это одновременно и клеймо мастера, и удар шаманского бубна. А потом — разработка образа, где ярмарка воспринимается как ярмарка невест, а свадьба — как образ жизни.

Еще пример:

Лето — мята,
Лето — лён.
Я-то, я-то, я — влюблен!