Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Через полтора десятка лет написан философский этюд «Соль», съеденный пуд которой прослеживается от детского смакования каш до воинского форсирования реки («Соль не мочить!»), после чего возникает еще одна картинка: «Помню квадрат с мертвой хваткой прутья, где мы истошно кричали от боли! — Не приносите нам больше питья, если нет воли, дайте нам соли!»

Слова «нет воли» впервые приоткрывают правду о том, что случилось с Боковым в лейтенантской школе в 1942 году.

Полтора десятилетия спустя — очная ставка: диалог сверстеников:

Майор во френчике защитном
Стоит и курит у окна.
Все шрамы у него зашиты,
В нем, как в кургане, спит война…

— А вы в каких войсках сражались? —

Он пиво пил, в меня глядел.
Оцепенело губы сжались:
  — Я не сражался — я сидел.

Оцепенелое молчание, воцарившееся после такого признания, нарушено еще двадцать лет спустя:

Я не воевал — сидел!
Пороху не нюхал в Орше.
Но однако поседел,
Было мне намного горше.

И лишь еще через пять лет сиделец и фронтовик дерябнули, наконец, из общей солдатской фляги окопного спирта. Произошло это (поэтически) в последний год Двадцатого века.

В книге «День за днем», вышедшей за десять лет до этой коды, Боков расквитался со своими следователями, рассказав, как его арестовали «не за что» (естественно), и вместо фронта выпал ему Сиблаг: зона, кайло, ночи на пнях.

Мой стих исповедален,
Ему в полях просторно.
Вставай, товарищ Сталин,
Сажай меня повторно!

Повторно никто не посадил. Исповедь влилась в поток лагерной литературы. В связи с чем веселый балалаешник впервые, кажется, поделился своими мыслями о роли личности в истории.

Я не жертва Ивана Грозного,
Мой казнитель был Джугашвили.
Ничего в моем деле серьезного,
Но статью мне, однако, пришили!

В чем было «дело» и за что пришили «статью», становится ясно из следующего эпизода: лирический герой в московском метро спускается по эскалатору, глядь — а сзади Сталин! Растерялся бывший зек…

…Что убить не пришлось его,
До сих пор я крушусь и жалею.

Если и в 1942 году такие чувства обуревали подследственного, то, слава богу, не прознал о них трибунал, а то как бы говорил потом сиделец, что ему припаяли срок «не за что»?

Сталин, ненавидимый и проклинаемый, — главный герой Бокова в Сиблаговском цикле. Иногда вождю клеится лагерная кличка «Усы», иногда — презрительное: «палач», иногда — как в вышеприведенном стихе — грузинская фамилия, которая должна звучать в контексте сибирской зоны особенно злорадно.

Сменяется еще одна эпоха, и в день своего девяностолетнего юбилея соловей русской поэзии читает собравшимся чествовать его литераторам следующее стихотворение:

Фамилия вождя, пришедшая с Кавказа,
И серая вождёвая шинель
Была сильна, отважна, многоглаза,
И не было фамилии сильней.
Она стояла на квадрате мрамора
Заглавной буквой в сталинской  судьбе.
Над ней летали грамота охранная
И органы с названьем "КГБ".
Она и до сих пор еще не стерта,
Живая жизнь зовет ее сестрой.
Ее непобедимая аорта
По трубам века гонит кровь.
Я жил при ней, я ей махал рукою,
Я признавался: мне не жить в раю.
Прости, мой вождь, что я побеспокоил
Бессмертную фамилию твою!

Так русский балалаечник извинился перед кавказским державником, ибо понял, почему движется кровь по трубам века. И еще подтвердилось в этом прозрении, что великая мировая идея у поколения «детей Октября» в конце концов упирается в идею «отца родного». Это продемонстрировали такие властители дум, как Симонов и Твардовский, а теперь и Боков.

Так что есть смысл пробежаться по историческим фигурам, время от времени возникающим в его веселой лирике.

О Ленине речь уже шла: это негаснущий ориентир. Чуть поглубже в прошлом: «Россия — и Радищев, и Распутин». Еще глубже: «Россия — в походке Петра». Дальше — Грозный: «Уж как ехал царь Иван во Псков город… Уж как кланялся свет Грозный своему люду…»[83]

Самый древний силуэт — Юрий Долгорукий. О поэте его времени сказано: