Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

Появление товарища Сталина среди тающих полей может показаться элементарной конъюнктурщиной, — если не почувствовать дыхание «летящего стиха», в ауре которого подобные фигуры появляются и исчезают как пух на ветру (вспомним критика Туркова, выглянувшего на миг из тряпкинского рукава). Там еще и Сергей Михалков имеется (стихи которого любимая читает вместо того, чтобы слушать счетовода), и товарищ Вышинский (идущий на трибуну, чтобы в Нью-Йорке вправить мозги американским поджигателям войны). Опознавательные знаки времени, летящие фоном…

Разница в том, что товарищ Вышинский, как и товарищ Михалков, из тряпкинских песенок и вылетят подобно пуху, а вот товарища Сталина из песни не выкинешь. И он в стихи вернется — в 1962 году.

На смерть его Тряпкин не отреагировал — смерть совпала с работой над первой книгой, где Сталин улыбается влюбленному счетоводу.

Но на вынос вождя из Мавзолея десятилетие спустя — раскаленная реакция!

У могил святых, могил напрасных
Что нам говорить?
Что в стране, под знаменем прекрасным,
Было трудно жить?

Только вспомним ружья конвоиров

Да в испуге мать…
Эти годы ждут своих шекспиров, —
Где нам совладать!

В 1962 году это воспринималось как яростная вариация на тему разоблачаемого Гулага. Обещана шекспировская мощь — вот пусть только правда откроется…

Мы еще не так-то много знаем —
Только счет до ста.
Мы еще почти не открываем
Робкие уста.

Ну, а если все-таки откроем

И начнем рассказ, —
Никакою славою не смоем
Этих пятен с нас!

«Шестидесятники» могли бы смело писать эти строки на своих знаменах. Если бы не вслушивались в обертона. Если же вслушивались … ну, хотя бы в тряпкинские «Стансы», в том же 1962 году появившиеся:

И где он — тот, чей край шинели
Мы целовали, преклонясь?
Пошла в назём кремлевским елям

Его развенчанная власть.

Что мог бы он теперь ответить?

Как посмотрел бы нам в глаза?
Или опять мы — только дети,
Не раскусившие аза?

Кто кому смотрит в глаза? Кто перед кем должен каяться? Сталин перед нами или мы перед Сталиным? И кто выдумал ту славу, которую мы ему кадили?

Пускай мы пели и кадили
И так мечтали жизнь прожить.
Но вы-то как — что нас учили
И петь, и славить, и кадить?

Мы не обидим вас упреком,

И так вам солоно пока:

Ученики от тех уроков
Едва созрели к сорока.

Ну, именно! «К сорока» в 1962 году подошло как раз тем детям, кто мог считать себя ровесниками Державы, как раз тем мальчикам, что пошли в огонь, ее спасая. Поколение смертников. Что делать — им, мальчикам, если их учителям нечего больше сказать?

Мы только будем чуть добрее
И дальновидней, может быть,
Чтобы под своды Мавзолея
Гробов обидных не вносить.

Чтоб стало загодя понятно —

Кому, за что, какая часть, —
И не вытаскивать обратно,
И людям в притчу не попасть…

А ведь стих уже не летит, стих юлит. Притча — не плач. Грусть от недоразумения — не рана души… Пройдет!

Но все проходит. И над Русью

За светом новый вспыхнет свет…
И только вот — морщинка грусти
От злого хмеля стольких лет!

Морщинка разгладится, но не так скоро. Через три десятка лет. Тогда Тряпкин еще раз вспомнит вождя:

И старый вождь, и наша муза —
Святынь своих не истребим,
И герб Советского Союза
Мы с новой страстью утвердим…

Ликуйте, звери, пойте люди!

Услышьте, пахарь и матрос:
Какую мощь из нашей груди
Исторг поруганный Христос!

Отношение к Сталину пришлось выяснять всем советским поколениям. У тех, кто успел полюбить его, это оборачивалось горьким похмельем: у Симонова, у Твардовского… Младшим братьям, мальчикам, перешла в наследство «притча», Борис Слуцкий ею душу вымотал себе и читателям. «И дал ему стол и угол».