Красный вереск

— Вольг, мы только защищаемся, — услышал он голос Йерикки и спросил:

— Что?

— Я говорю, — терпеливо и спокойно сказал Йерикка, с сочувствием глядя в глаза друга, — что мы защищаем свою землю. В убийстве очень мило приятного. Но мы защищаем свою землю.

— Ты читаешь мысли, — убеждённо ответил Олег. Йерикка покачал толовой:

— Нетрудно догадаться, о чём думает человек, если он не ест и уставился на вражеский лагерь.

— Психолог, — скрывая смущение, раздражённо фыркнул Олег. — Просто не пойму, какого чёрта ты воюешь, а не открыл практику у вас на юге…

— Дураков пользовать неохота, — шутливо пояснил Йерикка, — а умный человек, если даст себе труд, может разобраться в себе сам… а кто не хочет давать труд, тому и психолог без надобности. И потом, с чего ты взял, что на войне не нужно быть психологом?

— Железная логика, — насмешливо согласился Олег, чувствуя, как развеивается дурное настроение. — И всё-таки, мы очень мало задумываемся, когда убиваем, тебе не кажется?

— Если над этим задумываться, то в конце концов останется лишь убить самого себя, — уже серьёзно ответил Йерикка. — Подумай, скольких ты убил?

Олег призадумался. Странно, недавно он уже размышлял над этим… Мальчишка ещё раз убедился, что не помнит — и пожал плечами:

— Не помню, знаешь… Много.

— А про скольких из них ты точно знал, что это плохие люди? Точно? Скольких сумел с полной уверенностью осудить: ты плох, ты заслуживаешь смерти? Мало кого, а?

— Пожалуй, — кивнул Олег. Об этом он не думал.

— Вот так… Да ты не жмись, и я — тоже, и остальные, и наши враги, и это так и должно быть, потому что это — война. А большинство из тех, кого мы убили, виновны лишь в своей глупости, да и то не сами, а благодаря воспитанию… Так что если по уму — всем давно рехнуться пора от количества «невинно убиенных».

Олег огляделся. Кое-кто ещё ел, но большинство горцев просто лежали, рассматривая весь кто в бинокли, кто невооружённым глазом.

— Знаешь, — нерешительно начал Олег, — я тебе умную вещь скажу, ты только не обижайся…

— Давай, — согласился Йерикка, — переживу.

— Мне кажется, что тебе очень не нравится воевать.

— Очень не нравится, или не очень нравится? — помолчав, спросил Йерикка.

— Очень не нравится, — прояснил ситуацию до конца Олег.

Йерикка помолчал снова. Потом, словно бы неохотно, сказал:

— Ну что же… Я отличный пулемётчик. Но воевать мне в самом деле не нравится. Если честно, воин для меня никогда не был идеалом… Я… ну, белая ворона, что ли? Воевать умею, но не люблю, нет.

— Почему? — заинтересованно спросил Олег. — Остальным это по душе…

— Ещё как! — согласился Йерикка. — Да и тебе тоже.

— Мне?! — искренне поразился Олег, а Йерикка покивал:

— Нравится-нравится, я вижу… Сколько угодно можешь философствовать, а всё равно ты тут, как рыба в воде, и быть тебе, если выживешь и вернёшься на Землю, военным, как твоему деду… да и отцу, наверное.

— И отцу, — подтвердил Олег. — Но я не собираюсь становиться солдатом.

Йерикка не стал возражать, только пожал плечами, как человек, заведомо знающий, что собеседник неправ, и не желающий продолжать спор. В Олеге шевельнулось лёгкое раздражение — казалось, Йерикка знает о нём больше, чем Олег — сам о себе.

— Обувку на ноги, — послышался голос Гоймира, — до боя!

— Так, пошли, — Йерикка поспешно и ловко обулся. Олег — тоже. Кругом все поднимались, негромко позвякивал металл, зловеще шуршали в ножнах клинки. Никто ничего не произнёс, только Гоймир потом сказал — еле шевеля враз побелевшими губами:

— Брать не станем.

Интерлюдия: «Триполье»

Я скоро погибну в развале ночей.
И рухну, чернея от злости, и белый,
слюнявый, объест меня червь,
оставив лишь череп да кости.

Я под ноги милой моей попаду

омытою костью нагою, —
она не узнает меня на ходу
и череп отбросит ногою.

Я песни певал — молодой, холостой,

до жизни особенно жаден…
Теперь же я в землю гляжу пустотой
глазных отшлифованных впадин.

Зачем, же рубился я, сталью звеня,

зачем полюбил тебя, банда?
Одна мне утеха, что после меня
останется череп… И — амба!!![31]

* * *

Их заметили, когда уже они пересекали огороды и подходили к задворкам — чёрные силуэты, прорезанные в серо-белом, отчётливом полотне северного утра. От догорающих домов нестерпимо несло палёным мясом, и в борозде лежал, подняв окровавленную бороду к небу, мужик, накрест порубленный саблями, с топором в руке, а подальше жуткой кучей высились тела истерзанной женщины и нескольких маленьких ребятишек с разбитыми головами.