Красный ветер

Вот мадам де Шантом. Печальные глаза, грустная улыбка, на лице застывшее чувство не то скорби, не то затаенной боли. Они прожили вместе немало лет, но что он знал о своей жене? Чем она жила, о чем думала, что ее радовало или тревожило? Кажется, они никогда по-настоящему не понимали друг друга… А может, они никогда и не хотели друг друга понимать? Может, им это было не нужно? Так зачем же они так долго жили рядом?

А вот отец… Высокий умный лоб, серые большие глаза, жесткий, колючий взгляд. Холодное лицо аристократа — без чувств, без эмоций, словно маска, на которую смотришь также без всяких чувств. Когда он умирал, Вивьен де Шантом стоял у постели на коленях и держал его быстро холодеющую руку в своих руках. У него на глазах совершалось великое таинство природы — человек переставал быть человеком, уходил в вечное небытие, в мир, который веками силились распознать тысячи и тысячи великих мудрецов, уходил человек, давший ему жизнь, а он, Вивьен де Шантом, не только не испытывал сострадания, не только не видел в этом акте смерти жестокой несправедливости, а чувствовал некое облегчение: наконец-то он возьмет в свои руки все, что принадлежало отцу, наконец-то он избавится от постоянно угнетающей его опеки.

«Мы — бездушные существа, — говорил он сейчас с запоздалым раскаянием. — Мы никогда и никого не любили, мы не могли даже искренне плакать, утраты воспринимались нами легче, чем потерянные бумажники с деньгами. Мы — как каменные идолы, как сфинксы, равнодушно взирающие на человеческие трагедии… И мы называем себя людьми…»

В такие минуты ему хотелось умереть. Вот только бы пришла перед самой смертью Жанни… Он попросил бы ее, чтобы она взяла его руку и не отпускала до тех пор, пока все будет кончено…

* * *

В один из долгих, как сама вечность, унылых вечеров в комнату Вивьена де Шантома заглянул слуга и испуганным голосом доложил:

— Пришел какой-то господин и требует, чтобы я допустил его к вам. Я сказал, что вас нет дома, но он ничего не хочет слышать. Говорит, будто видел вас через окно.

— Каким именем он назвался? — спросил де Шантом.

— Мисан… Так, кажется, он произнес свою фамилию.

— Может быть, Моссан?

— Да, да, Моссан. Именно Моссан.

— Он один?

— Один.

— Хорошо. Пусть подождет две-три минуты, после чего проводи его в гостиную.

Де Шантом набросил халат, сунул в карман маленький револьвер, взял из бара начатую бутылочку коньяка и две рюмки и отправился в гостиную. Удобнее устроившись в кресле перед чайным столиком, он закурил сигару и стал ждать.

Пьер Моссан вошел стремительной походкой, в которой чувствовалась уверенность, но не развязность, какую ожидал увидеть де Шантом. Остановившись в полутора шагах от чайного столика, он сказал:

— Надеюсь, господин де Шантом извинит меня за столь бесцеремонное вторжение?

Вивьен де Шантом минуту-другую молча разглядывал Пьера Моссана, потом пожал плечами и спокойно, твердо ответил:

— Если бы я не разрешил, вы не вторглись бы… Прошу садиться. Хотите рюмку «Наполеона»?

— Буду благодарен.

Де Шантом налил в обе рюмки, поднял свою и, разглядывая ее на свет, сказал безразличным голосом:

— Мне знакома ваша фамилия, мсье Моссан. Я имел честь познакомиться с двумя наглецами, если не сказать — негодяями, посетившими меня по вашему поручению… Ваше здоровье, мсье Моссан.

Он вдруг почувствовал, как что-то живительное, освежающее, словно морской бриз, входит в него, наполняя все существо давно утраченной энергией. Это «что-то» — возможно, ненависть ко всем пьерам моссанам, отвращение к ним, желание унизить сидевшего против него человека, как когда-то унизили его самого двое негодяев; наконец, еще более острое желание показать Пьеру Моссану, что далеко не все французы готовы склонить перед ним и всей его бандой головы, — все это всколыхнуло в душе Вивьена де Шантома былую гордость, достоинство, веру в свои силы. Собственно говоря, кто перед ним сидит? Бывший, как де Шантом узнал, полицейский, одно время находившийся на содержании проституток и бродяг. Ничтожество, возомнившее из себя важную особу.

— Почему же вы не пьете, мсье Моссан? Вам не нравится французский коньяк? Может быть, вы предпочитаете немецкий шнапс? Увы, ничего немецкого у меня в доме нет.

Пьер Моссан с удивлением смотрел на Вивьена де Шантома. Отдает ли он себе отчет в том, что говорит? Знает ли, что Пьер Моссан представляет силу, которая в скором будущем заставит трепетать все «двести семей» — воротил побогаче, чем этот старик? Или он уже выжил из ума?

Сдерживая нарастающий гнев, Пьер Моссан сказал:

— Мне нравится французский коньяк, мсье де Шантом…

— Господин де Шантом! — нажимая на первое слово, заметил де Шантом.

— Мне нравится французский коньяк, мсье де Шантом, — повторил Пьер Моссан, — но мне не нравится, как вы разговариваете с человеком, который является вашим гостем.

— Моим гостем? — засмеялся де Шантом. — Разве я приглашал вас к себе в гости? Вы, оказывается, большой шутник, мсье Моссан…

— Мы начинаем привыкать ходить в гости без особых приглашений. Так нам удобнее..

— Кто это — вы? Французы? Или…