Красный волк

Поднимаясь по мраморной лестнице, Ун вспоминал себя прежнего и с трудом удержался от нервного, горького смешка. Какая же ерунда и какие мелочи его волновали! Если бы он только знал, что будет дальше!..

Ун прошел через первый зал с камином и большим зеркалом. Здесь, как и всегда, народа было немного. В следующем же раанов поприбавилось. Никаких знакомых лиц в толпе Ун не заметил и решил держаться поближе к стене, делая вид, что рассматривает картины. Он долго стоял перед каждым полотном, хотя никогда не понимал ни натюрморты, ни портреты, ни сюжеты с влюбленными, носившимися по паркам и берегам ручьев. Ун смотрел на них, переходя от яблок с подстреленной уткой к несчастному раану, протягивавшему руки к отвергнувшей его девушку, и не чувствовал ровным счетом ничего, и не знал, что должен почувствовать. Вот картины о раанских героях совсем другое дело. Там есть над чем подумать и что вспомнить. А это все – слишком легкомысленное, даже и для эпохи вечного мира.

Правда, была тут одна картина, которая впечатляла его и раньше, а теперь и вовсе приковала к месту. На широком квадрате холста художник в безжалостных подробностях изобразил лесной черно-красный пожар, от которого спасались десятки животных. Среди них был олень – и именно ему автор придал черты невыразимой, почти разумной муки. И в этом выражении была сказана вся грядущая судьба зверя: он будет бежать из последних сил, но в конце концов запнется где-нибудь, и огонь настигнет его и сожрет, оставив только обугленные кости. И олень знает об этом, но все равно бежит, надеется на что-то.

Ун хмыкнул про себя. Что ж, была судьба и страшнее его.

Он пошел дальше.

Обычно госпожа Дита добывала для своих гостей какую-нибудь диковинку или сама выкидывала возмутительный фокус, например, вроде того раза, когда вышла к собранию в мужском костюме, но сегодня в ее доме было как-то поразительно тихо. И хорошо.

Уну не хотелось суеты, приятно было погрузиться и потеряться в приглушенном море разговоров. Вот в соседнем зале начали что-то бурно обсуждать, и это раздражало. Хотя говорили не только там.

Ун посмотрел назад. В зале, откуда он пришел, тоже началась какая-то взволнованная суета. Он огляделся, заметив, как рааны отводят глаза. Они что, смотрели на него? Нет, конечно, показалось. Это все паранойя. В конце концов, надо было принять, что мир не вертелся вокруг него, а у других были дела куда важнее, чем думать о каком-то клерке.

Ун пошел дальше, но теперь нет-нет, да поглядывал на гостей, и не мог отделаться от чувства, что они провожают его любопытными, пристальными взглядами. И эта тишина вокруг была какой-то неестественной. Там, где он проходил, она вдруг перерождалась в негромкие, но оживленные беседы.

Нет, все-таки госпожа Дита никогда не оставляла своих гостей без развлечения. Просто самому развлечению не обязательно было знать, какова его роль. Отвратительная догадка ударила больно, захотелось выбежать прочь, но Ун вовремя спохватился и смог сохранить выражение прежней отрешенности, хотя и почувствовал, как краснеет. Он не подаст виду, что знает. И вообще он свободный раан, хочет приходит, хочет уходит, и не станет теперь ползать и стыдливо стелиться по полу под их взглядами. Пусть не надеются.

Ун повернулся к какой-то картине, но рассмотреть ее толком не смог – перед глазами все расплывалось, оставались одни лишь цветовые пятна. И лица гостей слились для него в бесконечный поток таких же неясных пятен. Только один раз он выловил из общей невыразительной массы кого-то знакомого. Ним-шин стоял возле стойки с нелепой вазой, и отвернулся, когда заметил, что Ун смотрит на него. Или это был кто-то другой? Ун не всматривался, и вспомнил об этом знакомом лице, только когда уже шел домой по темной улице и когда свежий воздух прочистил ему голову. Тогда же он вдруг понял, как долго пробыл в доме госпожи Диты, и что теперь почти бежал.

Ун заставил себя остановиться, выдохнул. Он хотел разозлиться, выругаться, но почувствовал лишь пустоту. Да и на кого злиться? На них? На госпожу Диту?

Злиться здесь можно было только на одного раана – на самого себя.

Ун повернулся к витрине булочной и посмотрел на свое отражение, бликующее из-за дрожащего света фонаря. Когда он стал так горбиться? Нет, выправка его пока никуда не делась, но он попытался распрямить спину и не смог. В правой лопатке словно бы появилась еще одна косточка, маленькая, но крепкая, не позволявшая полностью отвести плечо назад. Между бровей пролегла подслеповатая вертикальная морщина. Ун смотрел на свое отражение, как будто видя его впервые. Он всегда знал, что не был красив, пусть мама и говорила обратное (какая хорошая мать скажет правду в таком вопросе?). Лицо у него было грубоватое и острое, нос чуть перекошен вправо – память о старой школьной драке, о куцем ухе и говорить нечего. Но раньше все это не бросалось в глаза. Потому что раньше он был рааном с целью. Раньше он хотел стать гвардейцем, хотел служить его величеству, хотел сражаться там, где другие отступали в нерешительности. И о чем же он мечтал теперь?