Красный волк

Ун прошел к столу, без жалости наступая на тетради и бумаги. Нет, все-таки надо захватить что-нибудь на память, чтобы в потоке счетоводских дней не забыть, кем он был, кем были все они. Он сдвинул носком ботинка несколько книг, под тонким, смятым пособием по правописанию мелькнуло синее и зеленое. «Надо же, – удивился Ун, – неужели и правда не выкинул?». Он наклонился и поднял криво нарисованное лесное озеро, надломленное ровно по середине. Старую соренскую картинку вытащили из рамки, да так и бросили.

– Вот это заберу и хватит.

Он повернулся и заметил с каким любопытством смотрит на его находку охранник, потом, изобразив безразличие, свернул картину в трубочку и сунул ее в карман.

– И все? – удивился сторож.

Ун пожал плечами и вышел в коридор. Здесь уже топталась Тия, прижимая к груди небольшой, но плотный сверток. Пятна у нее на щеках потемнели, нижняя губа чуть выпятилась вперед.

– Все вывернули, – прошептала она.

Ун кивнул.

– Вот же гады, – сестра посмотрела на двух сторожей, которые теперь переговаривались о чем-то у комнаты Кару, – и этот еще, надсмотрщик! Собраться спокойно не дал, все под руку совался! Но ничего. Мы еще им покажем!

Ун снова кивнул. Покажут, ой как покажут! Сегодня вечером поужинают, а завтра с утра, не договариваясь ни о чем вслух, решат никогда больше не вспоминать об этом дне. И об этих раанах.

– ...Не многовато ли это? Отправлять на такое дело целых трех охранников. Смешно даже.

Тия все говорила и говорила, и Ун уже хотел отвлечь ее на какую-нибудь постороннюю тему, но тут из своей бывшей спальни вылетела Кару. Лицо у нее было красное, под стать волосам, она прижимала к груди ворох толком не свернутых вещей, роняя исподнее. За ней со смехом вышел охранник. Кару. Кару, Кару... Как же легко ее было напугать или смутить, причем каким-нибудь пустяком. Все-таки хорошо, что нашелся этот музыкант. Она не создана для испытаний или суровой жизни. Ун посмотрел на смеющегося охранника с усталым раздражением, приготовился вежливо, но настойчиво попросить его заткнуться, и тут этот здоровый лоб сказал что-то своим товарищам. Сказал негромко, не рассчитывая, что кто-то из бывших хозяев услышит, но Ун услышал. Что именно сказал этот хряк он не запомнил. Да это было и неважно.

Ун просто был рад видеть, как охранник согнулся, и как кровь из его сломанного носа брызнула на стену. Он успел ударить еще дважды, прежде чем его схватили, а перед тем оказался на полу — смог извернуться и пнуть болтуна со всей силы. Правда, целил в голову, а попал в шею – но тоже неплохо.

Что-то там в хряке хрустнуло. Да как хрустнуло! Как сухие ветки хрустят в шторм.

Так бы слушал и слушал.

Глава ХХ

Ун лежал на койке и смотрел в обшарпанный потолок камеры. Сторожа не стали бить по лицу, но на этом их милосердие и закончилось. Они мастерски отходили его по животу и ребрам, так что в первые часы даже дышать было больно. Но прошло полдня, телу стало как будто легче, только вот душу начало скрести мерзкое осознание собственной глупости.

Сторожа! Разумеется, это были никакие не сторожа. Сыскари тайной службы его величества собственной персоны. И следили они не за столовым серебром. Они ждали, что он или кто-то из сестер полезет в какой-нибудь стенной сейф за шкафом, начнет вытаскивать и тут же жечь или рвать бумаги, касавшиеся заговора.. Они хотели получить несуществующие бумаги из несуществующих сейфов, замешенные в несуществующей измене. Ун горько усмехнулся. Не будь он так погружен в самокопание, то сложил бы два и два и понял все с самого начала. Но получилось, как получилось.

Ун приподнялся на локтях, что-то кольнуло в груди и он замер. Боль утихла. Он подождал с минуту и медленно сел. Теперь хором заныли позвонки, бока, шея. Утешало только одно: тюремный доктор его осмотрел и убедился, что никаких переломов нет. Это главное, а боль пройдет, хотя сейчас в это совсем не верилось. Он бы предпочел полежать еще, но жажда стала совсем уж невыносимой. Графин с водой и кружку надсмотрщик оставил на откидном столе у противоположной стены. Нарочно что ли так далеко? Не могли оставить у койки? Ун, шипя сквозь зубы, свесил ноги с кровати, рывком поднялся, покачиваясь доковылял до стола и рухнул на табурет, не зная, за что хвататься – теперь в теле болела и зудела как будто каждая кость.

Пытаться наливать воду в стакан он не стал, взял графин обеими руками, поднес ко рту и отпил прямо так, припав к краю горлышка, жадно и шумно прихлебывая. Вода оказалась мерзкой, тепловатой.

Ун горько улыбнулся собственным мыслям. Он в тюремной камере, сестры и мать без присмотра и неясно, что вообще с ними теперь будет, но главная причина для его огорчения это недостаточно холодная вода. Впрочем здесь не было ничего удивительного.