Красный закат в конце июня

Сверху лилась на покойника вода живая, а сквозь солому просачивалась уже мёртвая. По жёлобу текла к порогу, в приямок. Оттуда её вычерпывала младшая дочь Марья и носила в бадейке далеко по снежной тропе, выливала на склон Межевого оврага, в непроходимый кустарник. Чтобы никто ногой не ступил на политое. Иначе не жилец.

(А черпак и бадейку потом они сожгли.)

Остаток дня Фимка готовила мужу погребальное. На живую нитку шила длинную рубаху.

Теперь уже они с Енькой, не чураясь, ворочили мёртвое тело, напяливали белые одежды.

У Никифора была своя забота. Сын плёл отцу лапти в долгую дорогу.

Когда Никифор обернул худые мослы отца оборами и принялся обвязывать онучами, мать всполошилась:

– Не так! Не так! Крестик-то впереди оставляй!

То есть чтобы перекрут верёвочек оказался на виду: каким-то чудом из времён девичества в далёкой, почти забытой новгородской деревне, вынесла память Фимки-Евфимьи это правило.

Чистого, ухоженного покойника перевалили в домовину.

Мокрую, из-под него, солому сожгли в печи.

А оставшийся на полу сор замели, как положено, – под гроб.

72

Молодые – Никифор, Енька, Марья – ночевали в бане.

Только Фимка-жена пожелала остаться с навек замолкнувшим мужем.

Сквозь промасленное оконце светила луна. Желтели углы гроба. Голубым отдавал саван на покойном. А лицо его лунный свет как бы обтекал, ничего знакомого нельзя было различить там, где должно быть лицо, – ни морщинки, ни волоска седого.

Фимка глядела туда и горевала. Нет пары!

Сорок лет – бабий век. За ним вторая жизнь. И ещё целый век – бабкин.

Но без мужа – ущербный.

Плакать даже не помыслила, чай, не малое дитя.

Песен из славянского девичества помнила много, а цельных причитаний на слуху не отложилось. И набраться было негде. Здесь, в угорской лесной пустыне, и простым славянским словом не с кем было перемолвиться, не то чтобы учиться обрядным причетам.

Обрывки какие-то вышёптывались.

«Закатилось красно солнышко… Последний тебе денёчек… Куда ты от нас собираешься?… Улетишь далеко в поднебесье…»

Погоревала. Вздремнула. А чуть рассвело, снялась – печь топить, ставить поминальный замес.

73

Это были шестые похороны на новом погосте.

Череда была такая. От родимца, в судорогах и в задышливом, до посинения, крике, помер второй после Никифора сын Синца – даже имени не успели дать.

Подобно упругому мячику упал на землю, отскочил, отлетел обратно в вечность.

Первая могилка!

Следующий плод Фимкин помер уже с именем – во второй ямке лежал мальчик, ошпаренный кипятком. Степан. Четырёх лет от роду.

И голод, конечно, подбирал детей.

Только поспела кислица[54], убрели, взявшись за руки, двойняшки Синцовы – брат с сестрой, Николай с Еленой, в приречные кусты и объелись там неспелыми ягодами. Так, рядышком, едва ли что не за руки взявшись, и легли пятилетние в землю.

А подросток Еремей помер от кровохарканья.

…Дети клались в могилы попросту.

Отец Паисий не затевал полной службы.

Короткая панихида в храме, и гробик опускался в землю под 122 псалом: «К Тебе, живущий на небесах, возвожу очи безгрешных! Помилуй их! Ибо не насыщены презрением Твоим».

Дощечки домовин усевались горстями песка.

Рытвины сравнивались с землёй.

Обозначались на поверхности сосновыми крестиками.

Так, под звон «била», под гул «клепала», с пением отца Паисия утучнялась угорская земля плотью славян.

Через смерть и тление переводилась понемногу в законное их владение.

74

Внутри Христова ковчега-церкви, на каноне, в ящике с песком, горела свеча, слепленная из воска диких пчёл.

Под иконой Святой Троицы трепетал в клещевинном масле огонёк лампадки грубоватого глиняного обжига.

Поминальный обряд по первому, настоящему, полноценному православному покойнику на этой земле во всю литию раскатывал отец Паисий. На нём из положенных по уставу белых панихидных одежд было одно лишь шерстяное полотенце, сотканное Фимкой в дар храму, осветлённое в козьей моче и вышитое крестиками по краям. Отец Паисий стоял у аналоя спиной к открытому гробу, водружённому на катафалк из жердей.

Слышались слова упокоения из 90 псалма: «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится!»

Храмовый корабль под двумя крестами обдувался прохватным ветерком. Подобно матросскому воротнику развевалась занавеска на клобуке у дьякона Петра, ползущего по приставной лестнице к колоколам.

– И прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение мое, – доносилось из открытых дверей храма. – Слава Отцу и Сыну и Святому Духу и ныне и присно и во веки веков. Аминь!

К этому мигу дьякон Пётр утвердился на досках звонницы, и стальной колотушкой долбанул по дуге била. Послал начальное известие всей языческой округе. Заносчивым взглядом проводил звук окрест, шепча: «Воззовёт к вам, и услышите Его».

Вдогонку горестному всхлипу литого била полетел с холма утробный навет клёпаного «тевтонца».

И приговор у дьякона был соответственным: «Оружием обыдет вас истина Его!»

75

Помимо отпевания заодно отслужили по Синцу и отдельный молебен – во славу безвозмездной помощи усопшего при строительстве «корабля» Христова.

Хотя не прост был покойник. Расчётлив.