Красота. Концепт. Катарсис

Итак, мы видим, что большая часть слов для продуктов воображения взята из риторики, как наиболее универсального искусства исполнения мысли или идеи, и переносилась на другие искусства в той мере, в какой они стали пониматься как воплощение идеи. Как прекрасно показал Эрвин Панофски (1892–1968), крупнейший последователь Аби Варбурга, в книге «Идея», такой переход совершился благодаря Цицерону, который в отличие от греческих риторов, акцентировал необходимость исполнения речи, перформанса, и тогда вся речь с ее мыслями превращалась в «идею», причем античная культура, с ее пониманием «идеи» как «образца» и «вида» одновременно, создала сюжеты, где не только вещи одного вида создаются по единому образцу, но и из вещей единого вида – один образец (таков анекдот о Зевксиде, написавшем Елену, взяв за образчик сразу нескольких женщин-моделей), и тем самым утвердила в нашей культуре идею как многозначительный художественный замысел. Риторическое происхождение терминологии изобразительного искусства сохраняется во множестве остаточных словоупотреблений, начиная с необходимо профессионального слова «писать» для живописца, а ни в коем случае не «рисовать», т. е. создавать повествование красками. Как корабль не плавает, а идет: он не хочет отдавать себя на потребу стихиям.

Неудобство русского языка в этой многозначности слова «образ», в результате «образная речь» (фигуральная) оказывается рядом с «образным мышлением» (иконическим) и «образным строем произведения» (идеями или эйдосами). В европейских языках нет нужды обособлять фигуральность или типичность-характерность, для этого есть специальные технические жаргоны, где все «типы» и «фигуры» на месте, но в расхожем словоупотреблении «идея-идол» (form, Gestalt, forme) и «икона» (image, Bild) отличаются непременно.

Тогда мы должны различать слова «воображение» и «фантазия». Первое имеет в виду скорее «иконы», imaginatio, а второе – идолы, фантомы, идеи. Первоначально греческое имело два значения. Первое – пышность, показная роскошь, что сохранилось в оборотах вроде «у барина такая фантазия случилась: фонтан соорудить». Второе – нечто призрачное, но в непривычном нам смысле. Для нас призрак принадлежит другому миру, другому порядку и классу вещей, тогда как в классической культуре призрачным было отсутствующее, но представляемое как присутствующее. Вспомним, как Пушкин многократно играет этим смыслом «призрака» как «воспоминания». Слово «воображение» тоже скорее означало воплощение образов, чем их комбинирование или изобретение. Из этого мы делаем вывод, что классическая культура, конечно, знала умение создавать как прежде не существовавшие вещи, так и прежде не существовавшие образцы, но приписывала это поэту, а не художнику. Слово «вымысел» (, откуда наше «пластика» и «пластмасса») бытовало, но относилось почти исключительно к литературе, где как раз нетрудно было выдумать не «как было на самом деле», придумать, скажем, про жизнь на несуществующих островах.

Старое, классическое искусство не знало понятия ни таланта, ни гения. Слово «талант» взято из евангельской притчи, но означало в европейских языках не только количество продукции, но и качество темперамента: талантлив тот, кто пылок в любви, и до сих пор талантливым ребенком мы называем не просто того, кто быстро и хорошо овладевает различными искусствами, а кто при этом вызывает несомненное обожание.

Слово «гений» означает духа, по-арабски оно стало звучать как джинн (включая спиртной напиток, спирт – это же тоже дух, spiritus), и вероятнее всего, его стали смешивать с более сложным словом того же корня ingenium, врожденная изобретательская способность, сообразительность в глубоком смысле сопоставления образов, откуда наш «инженер». Мы так же говорим «способный» в этом значении, когда употребляем слово с одобрением: хотя чаще оно употребляется с осуждением, «он способен на низкий поступок». Но когда слово сказано одобрительно, «он радует своими способностями», имеется в виду ingenium.

Первоначально само понятие гения возникло в философии: Сократ называл своего внутреннего собеседника, голос собственного разума, мы бы сказали, свою совесть (такого слова тогда не было, древние греки прекрасно знали стыд, но наша совесть – результат уже христианской культуры исповеди) «демоном», т. е. существом, которому невозможно противостоять. Это слово и было переведено на латинский язык как «гений», и до начала XIX в. оно употреблялось притяжательно, «иметь гения», иначе говоря, иметь то сознание, которое и позволяет создавать произведения как совершенно необходимые миру, которым он не сможет воспротивиться. Но романтики превратили притяжательную связь в именующую, говоря уже «быть гением», примерно как «быть совестью нации».

Предвестьем льгот приходит гений

—

сказал поэт, и очень точно: гений позволяет мыслить не только опыт свободы, но и сами нравственные условия свободы.