Красота. Концепт. Катарсис

Но такое подтягивание действительности до идеала приводит к тому, что термины, описывающие саму аргументацию, такие как «довод», «проблема» или «образец», не просто утрачивают свою изначальную метафоричность (броска, проведения маршрута, кружения вокруг одной точки и т. д. – переносное значение внутри многих научных терминов), но приобретают новую, подспудную метафоричность. Например, тема перестает быть просто чем-то «выставленным», поставленным вопросом, но становится причиной, порождающим механизмом текста. Зримая, но простая метафора «поставленного» сменяется столь же зримой, но сложной метафорой инженерно отлаженного производства. Такие скрытые метафоры, становясь неотъемлемой частью образовательной культуры, несли в себе огромную энергию, в том числе и для создания нового визуального опыта.

Классическая культура во многом сводит весь пласт изначальной метафоричности терминов к зрительной образности, мы познаем то, что видим. Сведение всех понятийных конструкций к приятному зримому образу обязано некоторым гедонистическим (нацеленным на наслаждение) установкам классической культуры: польза и наслаждение коррелировали, то, что «увлекало», должно было непременно «очаровывать». Постоянное подтягивание мира вещей к миру идеализированного наслаждения создавало предпосылки для того, чтобы расположить вещи в некоей обозримой плоскости: визуализовать все имеющиеся знания. Единственное, что мешало долго прославлять художников вместо риторов – их неумение устроить праздник из самого своего появления.

Если работа художника, мы бы сказали «схематизатора» в античном значении слова «схема», и тогда ритор-танцор лучший художник на свете, является образцовой как по профессиональным причинам (художник не может уклониться от тщательной обработки материала), так и по структурным (художник может изобразить любой предмет), распад риторической системы неизбежно должен был привести к тому, что образцы превращаются только в иллюстрации готовых тезисов.

В классической культуре невозможно иллюстрировать готовый тезис прежде признания особой «украшенности» такой картинки, выключенности ее из обычного порядка, наличия у изображения вещи гораздо более последовательной формы и красоты, чем у самой вещи. Потому необходимой была похвала любой наглядной политической реальности – власти, городу, закону. То, что с наших позиций воспринимается как политическая агитация, тогда понималось как единственный способ определить сложную реальность, ускользающую от нашего внимания.

К этому же относится и общераспространенное в классической культуре представление о том, что художественная форма может быть проанализирована разъятием на большие части – наподобие того, как мы исследуем композицию или план больших произведений в учебных целях. Нам это разъятие кажется дидактичным и грубым, тогда как для теории классического типа это и была единственная возможность вывести форму из режима чистой наглядности в режим существования в истории.

Риторическая практика, регулировавшая порядок коллективного восприятия устно звучащих доводов, требовала обращать внимание как на «смутные прообразы» (Аристотель. Риторика 1414а8) действительных событий, так и на разного рода мелочи выразительности (о недопустимости упущений в которых по преимуществу и писал Цицерон). Следовательно, режим коллективной, а не индивидуальной дидактики становился нормой при обучении на наглядных примерах: индивидуальное прочтение рассыпалось бы множественностью интерпретаций, тогда как коллективное прочтение представляло собой угадывание контуров предмета – по элементам выразительности и аргументативно значимым моментам текста.