В первые годы холодной войны западные журналисты, всегда жаждущие обнаружить ростки либерализации и вестернизации, публиковали слухи, будто старый и больной Сталин скоро уступит свой пост предположительно более либеральному Молотову. Эти сообщения, особенно обидные из-за их недостоверности, поставили Молотова в опасное положение и ослабили его политические позиции. Однако Сталин действительно старел. В конце 1945 г. он, по-видимому, перенес сердечный приступ. По причине слабого здоровья он теперь месяцами жил на юге, и даже в Москве его повседневная рабочая нагрузка – до того времени впечатляющая – резко сократилась. Он все реже вмешивался в политические дискуссии (хотя уж если вмешивался, то с не меньшим эффектом), и его коллеги по политбюро в целом были вольны самостоятельно и почти без помех руководить вверенными им сферами (тяжелой промышленностью, сельским хозяйством, торговлей и т. д.). Политическую элиту больше не подвергали массовым репрессиям, хотя местные чистки случались, например «ленинградское дело», положившее конец карьере подающего надежды молодого политика Николая Вознесенского. В новоприобретенных областях Западной Украины и Прибалтики жесткой рукой проводили советизацию, которая по ощущениям часто мало отличалась от русификации. В Узбекистане, впрочем, прежнее партийное руководство местного происхождения сменилось после Большого террора новым поколением – также местными уроженцами, но получившими уже советское образование. Теперь уже им приходилось играть роль посредников между Москвой и традиционалистски настроенным мусульманским населением.
По правилам уже знакомой нам диалектики, либеральные тенденции в эпоху позднего сталинизма сосуществовали с репрессивными: например, продвигавшему безумные теории ученому-агроному Трофиму Лысенко удалось добиться официального одобрения развернутой им кампании против генетики. Креативность в науке и искусстве не приветствовалась и всячески пресекалась. С подачи государства усиливалась ксенофобия: школьников учили, что радио изобрел не итальянец Гульельмо Маркони, а русский Александр Попов. Контактировать с иностранцами стало опасно, а браки советских граждан с ними были запрещены законом.
Самой тревожной тенденцией стал подъем антисемитизма, который, судя по всему, был санкционирован сверху. Антисемитизм являлся в России привычным явлением; до революции он нередко выливался в погромы. Однако большевики, среди которых было немало евреев, исторически не были склонны к антисемитизму в форме дискриминации по национальному признаку и, как правило, сторонились его. В сталинском политбюро был только один еврей (Каганович), но больше чем у половины членов политбюро имелись жены, невестки или зятья еврейской национальности. Советская интеллигенция, сформировавшаяся в 1930-е гг., в значительной степени состояла из евреев и антисемитизма не приветствовала. Тем более ненормальным и шокирующим казался советской элите – но не широким слоям населения – крен к полуофициальному антисемитизму, наметившийся в конце 1940-х гг. Надо признать, что рост антисемитских настроений в народе наметился уже и в военные годы. С территориальными приобретениями, последовавшими за подписанием в 1939 г. Договора о ненападении с Германией, в состав советского населения влились 2 млн евреев Западной Белоруссии и Западной Украины – и неизвестное число антисемитов из тех же регионов. После вторжения немцев многие из этих евреев бежали или были эвакуированы в Сибирь, Казахстан и Среднюю Азию. Вскоре в Москву начали поступать тревожные сведения о росте антисемитизма в местах, где в прежние времена и евреев-то не было. В народе ходили слухи, что «евреи пересиживают войну в Ташкенте», пока русские принимают на себя основной удар.