Краткий курс истории философии

Особого рода бремя взвалил на себя Спиноза тем, что он назвал свою всеединую субстанцию Богом: дело в том, что слово «Бог» уже принято для обозначения совершенно иного понятия, и Спинозе постоянно приходится бороться с недоразумениями, вызываемыми тем, что читатель вместо понятия, которое это слово должно обозначать согласно первым объяснениям Спинозы, все-таки продолжает связывать с ним то понятие, которое оно обычно обозначает. Если бы Спиноза не употребил этого слова, он освободил бы себя от длинных и скучных комментариев в первой книге. Но он сделал это, чтобы облегчить путь своему учению, – и эта цель все-таки не была достигнута. Отсюда через все его изложение проходит какая-то двусмысленность, так что его можно назвать до некоторой степени аллегорическим – тем более что Спиноза точно так же поступает и с некоторыми другими понятиями, о чем мы говорили выше (в первой статье). Насколько яснее и, следовательно, лучше вышла бы его так называемая этика, если бы он прямо говорил то, что у него было на уме, и называл вещи собственными именами, да и вообще если бы он откровенно и естественно излагал свои мысли вместе с их основаниями, а не выпускал их затянутыми в испанские башмаки теорем, доказательств, схолий и короллариев – в этом заимствованном у геометрии одеянии, которое, однако, нисколько не придает философии геометрической достоверности, а просто теряет всякий смысл, коль скоро речь заходит не о геометрии с ее построением понятий! Вот почему и здесь приложимо изречение: «Cucullus non facit monachum»[59].

Во второй книге Спиноза рассматривает в качестве двух модусов своей всеединой субстанции протяжение и представление (extensio et cogitatio) – классификация явно неправильная, так как протяжение существует исключительно для представления и в нем, так что его надо не противопоставлять, а подчинять представлению.

Если Спиноза всюду прямо и настойчиво восхваляет laetitiam[60], выставляя ее как условие и признак каждого похвального поступка, а всякую же tristitiam[61] безусловно отвергает, хотя его Ветхий Завет говорил ему: «Сетование лучше смеха; потому что при печали лица сердце делается лучше» (Экк. 7, 3), – то все это он делает просто из любви к последовательности: в самом деле, если этот мир – Бог, то мир является самоцелью и должен радоваться своему бытию и похваляться им; поэтому saute, Marquis! Semper – веселье, nunquam – печаль![62] Пантеизм по самому существу своему – необходимо оптимизм. Этот обязательный оптимизм вынуждает Спинозу прийти и еще кое к каким ложным выводам, среди которых на первом месте стоят нелепые и очень часто возмутительные положения его нравственной философии, принимающие в 16-й гл. его «Богословско-политического трактата» прямо позорный характер. С другой стороны, он непоследователен там, где последовательность позволила бы ему прийти к правильным воззрениям, – например, в своих столь же недостойных, сколь и ложных суждениях о животных («Этика», ч. IV, гл. 26, приложение, и в той же части теор. 37, схолия). Здесь он говорит именно так, как приличествует еврею, согласно гл. 1 и 9 Бытия. Собак он, по-видимому, совершенно не знал. На возмутительную фразу, которой начинается упомянутая гл. 26: «Praeter homines nihil singulare in natura novimus, cuius mente gaudere et quod nobis amidtia aut aliquo consuetudinis genere iungere possumus»[63], лучшим ответом служат слова одного современного испанского беллетриста (Larra, pseudonym Figaro, im «Doncel», cap. 33): «El que no ha tenido un perro, no sabe lo que es querer y ser querido»[64]. То, что, по свидетельству Колера, Спиноза для своего развлечения и с задушевным смехом имел обыкновение мучить пауков и мух, вполне соответствует его цитированным нелепостям, а также упомянутым главам Бытия. И вот благодаря всему этому, «Ethica» Спинозы представляет собою сплошную смесь ложного и истинного, замечательного и плохого. В конце ее, во второй половине последней части, автор тщетно силится стать ясным для самого себя – но он не может сделать этого, и оттого ему не остается ничего иного, как только стать мистиком, каким он здесь и выступает. Но чтобы не оказаться несправедливыми к этому, во всяком случае, великому уму, мы должны принять во внимание, что он имел еще слишком мало предшественников, – пожалуй, только Декарта, Мальбранша, Гоббса, Джордано Бруно. Философские основные понятия не были еще достаточно выработаны, проблемы не приобрели еще тогда надлежащей определенности.

«Каббалистическая и гностическая философии, родоначальники которых, как иудеи и христиане, заранее имели целью своих стремлений монотеизм»