Краткий миг

Всё было налажено для удалённой работы, Прасковья теоретически была уже в декрете, но всё ходила и ходила на работу. Чего тут пройти-то? Пару кварталов. А сидеть дома перед компьютером или на работе — какая разница? А ей всё равно положено гулять. Было какое-то суеверие: не будет её на работе — всё разболтается, потом не соберёшь. Тем более, что чувствовала себя она неизменно хорошо, только ноги стали чуть-чуть отекать, да и то самую малость. Богдан провожал ласково-тревожным взглядом, когда она уходила, но ничего не говорил.

Иногда встречались с Богданом в кафе на Пушкинской и обедали вместе, но это бывало редко, может, раза три за всё время: она старалась совместить с обедом какую-нибудь деловую встречу. Хотелось увидеться со всеми полезными людьми до того, как она хочешь-не хочешь на пару месяцев должна выпасть из трудовой жизни.

Живот был не особо большой — не такой, как в прошлый раз, с близнецами. Мягкий синий жакет, купленный как раз для этой оказии, оказался очень подходящим: и вид вполне деловой, и живот помещается. Кто Прасковью не знает, мог бы подумать, что она просто толстушка. Белая, гладкая кожа с лёгким, не городским, румянцем. Что уж скрывать: она себе нравилась. Может быть, так влияли на неё неизменно восхищённые, полные нескрываемого любования взгляды Богдана. Иногда ей казалось, что смотреть на неё так, как он смотрит, на публике неприлично. Впрочем, они не часто бывали не публике вместе.

Он, кажется, успокоился и чувствовал себя прилично — и физически, и морально. Особенно после того, как ей прислали на работу подчёркнуто буднично, среди прочей почты, российский паспорт Богдана и их свидетельство о браке со штампом «дубликат» и указанием даты бракосочетания того давнего года — видно, Никаноров знатно постарался. Богдан заметно успокоился и повеселел. Ей даже слегка смешно было: какое преувеличенное значение придаёт он этой казённой бумаге. Но и она была счастлива.

Всё вокруг было счастьем. Работа удавалась. Видимо, многолетние её усилия, которые, казалось, никогда ни к чему не приведут и не сдвинут закосневшую и затвердевшую махину, наконец дали отдачу и жизнь покатилась по той колее, которую с привычным трудолюбием отличницы много лет прокладывала Прасковья.

Все, с кем она соприкасалась по работе, поразительно быстро и точно её понимали. Они словно ждали, когда она сформулирует то, что они и сами знали и хотели сделать, но просто не могли так точно выразить. Кого ни возьми: издатели, писатели, художники, кинематографисты — все, все, все всё правильно понимали и готовы были работать над одним — воспитанием истинного русского патриота.

Наконец была принята её давняя идея: считать, что все мы русские, но при этом у каждого есть своя малая родина; кто-то бурят, кто-то еврей, кто-то татарин — чего проще. Нового тут ничего нет, именно так и считалось в царской России: раз подданный русского царя — значит, русский. При этом каждый народ может и должен развивать свою местную культуру, «вышивать свою вышиванку», как она выражалась. Это даже очень поощряется. В сущности, в этом и состояла давняя идея «культурной автономии», которую продвигал Сталин на знаменитых большевистских дискуссиях по национальному вопросу. Но победил тогда Ленин и его идея национальных республик, автономий, областей и всего того, что потом так болезненно откликнулось. Сейчас готовится и почти готов проект деления России на экономические районы — безо всякой этнической подкладки. Идея тоже давняя, но вот только теперь, кажется, удастся её осуществить. Но это уже не её участок работы.

А вот что её зона ответственности — ставить задачи перед людьми искусства по воспитанию русского патриота.

* * *

За последнее время Прасковья дважды встречалась с Государем, он был доволен её работой. В последний раз, уже в конце встречи, он, словно смущаясь, сказал:

— Вы, как я понимаю, ждёте ребёнка. Хочу пожелать Вам ни пуха ни пера или что положено в таких случаях желать…

Она заверила, что в долгий отпуск не уйдёт, останется, что называется, на боевом посту; он удовлетворённо кивнул.

Даже погода была удивительная: никакой слякоти, сухая золотая осень, переходящая в сквозное, сосредоточенное предзимье. Прасковье казалось, что и все люди вокруг любят её и счастливы её счастьем. Иногда её останавливали на улице, обычно это были совсем молодые девушки или даже школьницы, или начинающие пенсионерки, и говорили что-то приятное или просили разрешения с нею «сфоткаться». Она ужасно не любили этого слова, но неизменно соглашалась.