Крейсера. Ступай и не греши. Звезды над болотом

Долго не видели Горкушина потом. Притихла против него даже людская зависть и злоба — только желтел по ночам снег в конторе да бесновались на цепях мохнатые тундровые волкодавы. А когда переборол старик свое отцовское горе и вышел на улицу, все заметили: не тот уже стал, сник и хотя глядит по-прежнему жестко, а все равно — долго теперь не протянет… Сляжет!

И однажды пинежский почтмейстер Власий Пупоедов, перебирая ждущие оказии письма, заметил среди них одно, писанное грубым, неровным почерком. «Вдове поручика Горкушина — Екатерине Ивановне Эльяшевой» — так было обозначено на конверте.

Почтмейстер извлек берестяную тавлинку, украшенную фольгой, понюхал дрянного табачку, от которого даже чихалось через пень в колоду, и произнес таинственно:

— Никоим образом. Ежели што, так вот оно… туточки! Воровато оглянулся на дверь, достал вязальную спицу, сплющенную и раздвоенную на конце, — это было главное орудие его единственной и высокой страети. Привычно продел эту спицу в отверстия на углах конверта, и через минуту письмо Горкушина, тонкой трубочкой навернутое на спицу, оказалось в мягких и ласковых руках Власия Пупоедова… Выяснилось, что купец к смерти уже готов и просит невестку, которая состояла с сыном в полюбовном гражданском сожитии, быть готовой принять богатое наследство…

— Туточки! — весело повторил Пупоедов, и тем же путем, с помощью спицы, он вернул письмо обратно в нераспечатанный и нетронутый конверт. — Эй, почтарь! Забирай…

Вошел громадный в медвежьей шубе ямщик, молча сграбастал все письма со стола в длинный мешок и молча вышел на мороз, грузно топая в половицы тяжкими казенными сапогами. А почтмейстер еще долго сидел в лирическом одиночестве, вспоминая:

«Приезжай… прими добро… слягу вскорости…»

Еще осенью, когда леса заволокло желтизной, а болота окрестные скрипели по ночам ржавой осокой, Горкушин послал на Печору своего главного приказчика Антипа, и тот сгинул бесследно. Или набрел на недобрых людей с ножиками за голенищами, или волк рванул его за глотку, подмял и стал жрать, разрывая когтями лицо, гулким воем созывая на пиршество своих товарищей. Так в этих краях бывает. А может, ехал он, ехал и заскучал; выбрал деревцо повыше, свил веревочку покрепче, да и повесился, сердешный, от обжигающей тоски безлюдных тайбол… И такое тоже бывает! Вот и понадобился купцу новый приказчик.

Истово и размашисто перекрестился Горкушин на образа.

— Робок ты, Алексей, — сказал он Стесняеву. — А потому робок, что беден ты. Беден, а не воруешь; это хорошо. Хвалю! А не воруешь оттого, что вина не пьешь; опять похвально! А вот коли воровать учнешь…

Тут Стесняев стал сам не свой — все иконы перецеловал:

— Да я… да мне хучь золото вот здесь в угол горой насыпь, рази я возьму? Да никогда… Сыт, одет… Благодарствую!

— Цыц! — пресек его хозяин. — Знаю, что все равно обкрадешь меня. Но потащишь немного, потому как настоящего таланту я в тебе не наблюдаю. А вот Антипка, царствие ему небесное, то гениус был… эхх! — крепко выдохнул старик, вспомнив. — Ну ладно. Так и быть: ходи, Лексей, ты у меня в приказчиках… быть тебе в классе первом, вроде великого канцлера империи моей!

Когда как следует подморозило дороги, Стесняев сунул за пояс два тупостволых «бульдога» с туго забитыми пулями, старенькая Марфутка вынесла на подносе две чарочки — на дорогу.

— С богом езжай, — напутствовал его Горкушин. — Не забудь цены на доманик узнать. Насчет леса брусчатого поспрошай на бирже. В палате казенной, знаю, деньгу тянуть будут, так более четвертной в одни руки не сули…

Важно приосанясь, тепло и нарядно одетый, промчался бывший акцизный, а ныне голова всех горкушинских дел Алексей Стесняев по улицам. Придержал лошадей возле дома исправника:

— Прощевайте, Анна Сократовна, еду до самого что ни на есть Архангельского городу… очень уж изнылся я по культуре этой!

— Ах, что вы!..

— Как приеду, все обскажу по порядку. Ежели угодно, то могу и дневник вести… Почитать дам потом, чтобы всю правду души моей наскрозь рассмотрели.

— И один не боитесь? — спросила исправница, вся замирая.

— У меня Вот… — Показал ей «бульдоги». — На медведя заряжены. Как пальну — так враз с копыт в канаву. Соблаговолите заказ сделать — каких конфет привезти вам? Могу и в бумажках…

И, оставив вдали невеселые домики Пинеги, выехал Стесняев на прямую, как полет одинокой вороны, лесную просеку. Тронул за пазухой пакет с бумагами, сказал:

— Ишь ты, еще четвертной им давать, кровососам казенным! Мы, пока по акцизу состояли, так законы разучили всякие… Мы и без подношений все обделаем, как муху в патоке… И-эх, залетные, гони — гррррабят!