Крейцерова соната. Повесть о любви.

Они взбирались все выше. На лестничной площадке самых верхних этажей лежали спутанные клубки не то телефонного, не то электрического кабеля, — нити, которыми будущие жильцы вскоре свяжут себя с миром. Он прошел мимо них, его шаги отдавались гулким эхом, в то время как ее шаги были беззвучны. Он помотал головой, пытаясь стряхнуть с себя дурноту. О, это из-за нее, из-за этой ее парализующей покорности, их согласованное движение, дыхание, молчание стало приобретать черты опасной, устрашающей церемонии!

Он стремился очутиться поскорее на площадке под открытым небом, ему мешал холодный поток воздуха, сквозивший с нижних лестничных пролетов. При всем том у него возникло странное чувство, что это не он, а она слепая и что это ей стоит чудовищного напряжения не потерять его в темноте. Он пересчитывал ступеньки. Надо только быть внимательным и ни о чем не думать, разумеется, ни о чем. Такие минуты — это минуты не мысли, а минуты памяти и сильного воображения.

Ее обычная манера себя вести. Ее одежда. Ее запах. Ее хорошее настроение и приступы уныния. Ее голос — компас, по которому он всегда мог ее найти: стрелка на север в мире, в котором ничто не стоит на месте. Свою косу она недавно отрезала и теперь носила распущенные волосы до плеч. Ее взгляды, которые его успокаивали, ее талант все описывать и редкая любознательность. Ее приятная манера подластиться к нему, когда она усаживалась поздним вечером рядышком с ним на диван, всегда действовала на него обезоруживающе. После того как она родила сына, она несколько раздалась в бедрах, но ее щиколотки и запястья оставались все такими же тонкими. Ее нескончаемая болтовня по телефону. Как она любила посмеяться с друзьями! — плачущей он ее почти никогда не видел. Вечеринки для своих. Детские утренники. Их совместные походы в театр или гости, от запаха ее духов у него уже в машине начинала кружиться голова. Ее музыкальность. Часто он слышал, как она репетирует, где-то высоко под самой крышей, сквозь все этажи ему было слышно пение скрипки: печально, энергично, largamente. Когда в такие минуты он поднимал голову и прислушивался, ему казалось, что он от нее дальше, чем ее футляр для скрипки, ее подставка для нот, ее партитуры и сами ноты, в которых она, сидя за столом возле лампы, что-то отмечала карандашиком.

Все это ему вспомнилось, отчетливая, радующая душу картина, но какой-то внутренний голос продолжал нашептывать: “Еще немного!” Так он подошел к последнему лестничному маршу, на котором уже ощущалась та разреженная, соленая атмосфера, что и на самом верху. В предвкушении, уже давно на грани нервного срыва, он не чувствовал колебаний, ведь ее предательство не вызывало сомнений, но теперь это уже даже не причиняло боли.

Он с силой притопнул ногой по полу, выложенному плиткой — просчитался на несколько ступенек.

— Мы пришли, — сказал он.

— Ты весь дрожишь, — произнесла она со вздохом.

Он слышал, как она ходит по пустым помещениям. Мысленно представляя себе план жилища, она осматривала их, очевидно, придумывая мебель для “комнаты отдыха”, “комнаты без названия”, “кухни”, “ванной” и еще одной “комнаты отдыха”, при этом не говоря ни слова, за что он был ей благодарен. Он выжидал. Стоял на открытой террасе возле стеклянной стены гостиной с раздвинутыми настежь створками и ждал, когда она переступит границу так называемого “внешнего помещения”, появится в этом самом привлекательном месте квартиры.

Он почти не думал о ней. Абсолютно не думал о ней как о женщине, которая вертит по сторонам головой, часто останавливается или прищуривает глаза, чтобы получше изучить дом, в который она, возможно, вскоре переедет, причем, вопреки странному настроению, где-то в ее мозгу уже замаячили мысли о том, как они проведут остаток дня. Для него представить себе это было невозможно. Точно так же, как ее шелковые спортивные брюки, широкие, с карманами на пуговицах под коленями, ее замшевые мокасины и ее футболку из мягкого трикотажа, все это стало абсолютно непредставимо для него с момента, когда она уже почти превратилась в то, чем, не считая одного последнего завершающего жеста, ей предстоит быть: безбудущностью.

Он слышал плеск откатывавшихся волн, был отлив. И еще рычанье мотора, должно быть, джипа пляжной полиции, звук медленно удалялся в северном направлении и там угасал. Тщательно примериваясь к ней, остановившейся в нескольких шагах от него, он не чувствовал ни малейших сомнений. Напротив, из головы не выходило дело, которое во что бы то ни стало нужно было выполнить, побудительную магическую силу которого он чувствовал в мышцах собственных рук. В таких случаях уже не имеет смысла говорить “хочу — не хочу”, “да” или “нет”. Ведь, по крайней мере, один раз он уже доказал, что наклонности к убийству он не чужд и способен в решительный момент сказать: сейчас!