Кремлевские жены

Летом 1918 года в Севастополе Дыбенко попал в плен к немцам. Советское правительство предложило обменять его на группу пленных немецких офицеров. Переговоры затягивались. Коллонтай не находила себе места, казалось, ее собственная жизнь уйдет вместе с жизнью Павла. Он явился неожиданно — она онемела от счастья.

— На этой площади меня должны были повесить, — говорил он ей через год в освобожденном от немцев Севастополе, — собрался народ, смотреть, как будут вешать большевика. Я стоял и думал о тебе: неужели никогда не увидимся? Когда объявили, что казнь отменяется, Дыбенко обменивается на немецких офицеров, первая мысль была: увижу тебя. И потом, когда вели на обмен, только о тебе и думал.

Союз Коллонтай и Дыбенко называл

и семьей, все время находившейся в разлуке. Вряд ли это справедливо. Семья начинается там, где появляется ребенок — а здесь рассчитывать на ребенка ей не приходилось. Общий быт тоже не ладился. После войны он был занят учебой в Академии РКК, она — работой в женотделе и лекциями в Университете имени Свердлова.

Мудрая, многоопытная, не заметила перемены в любимом, но добрые люди донесли: «У него есть другая. Молодая…»

«Этого не может быть! — писала она в дневнике, сначала не желая верить слухам. — Нет, нет, еще не старуха. И все-таки от своих лет никогда не уйдешь, не убежишь… Почему же я родилась раньше его на семнадцать лет?»

Да и только ли в разнице возрастов было дело? Дыбенко уводила к другой женщине не только ее молодость, но и близкий ему интеллект, общий интерес в желании семьи, ребенка, домашнего быта, которых у него никогда не было, и еще — как это ни смешно — теория свободной любви, проповедуемая его великовозрастной возлюбленной: «Если она сама так считает, что можно любить кого хочешь, без буржуазной верности, значит, и мне можно?»

Оказалось — нельзя. Оказалось, теория — одно, жизнь — другое.

«Вправе ли я требовать от него верности? — вопрошает в своем дневнике Коллонтай. — Всю жизнь я утверждала свободную любовь, свободную от условностей, от ревности, от унижений. И вот пришло время, когда меня охватывает со всех сторон то же самое чувство. Ведь против этого я всегда восставала. А сейчас сама неспособна, не в состоянии справиться с ним».

Коллонтай оказалась в капкане, поставленном ею самой для других.

Она боролась с собой. Жрица свободной любви старалась подняться над ревностью и страданиями. Отказывалась встречаться, выясняла отношения в письмах: «Ведь я же вижу, знаю, что не умею, не могу дать тебе полного счастья. Тебе со мной, с одной стороны, хорошо, близко, а с другой стороны, неудобно, а подчас и тяжело. Я не та жена, какая тебе нужна. Я все-таки больше человек, чем женщина… Ты заброшен, и у тебя нет „дома“, нет „хозяйки“, нет и просто близкого человека, который всегда был бы при тебе. Я на это не гожусь, как сам понимаешь».

Легко любить друг друга на фоне революционных битв, предполагавших отсутствие всякого быта, а на фоне мирной жизни Коллонтай самой нужен был уход, дом, подобие «хозяйки». «Любовная лодка разбилась о быт?» Не так все просто. У Коллонтай были все возможности наладить общий с Дыбенко быт, используя свои и его — двойные кремлевские привилегии, домработниц и секретарей-помощников, но она была новым типом женщины, оторванной от семейного очага и домашнего быта, полагавшей, что на государственном уровне, помогая мужчинам, она работает не хуже и не меньше их, а значит, у нее нет женских обязанностей в доме, — вопрос стоял не конкретно, а вообще — принципиально, идейно, нежизненно.

Коллонтай и Дыбенко долго не могли разорвать отношения.

«Я проводила отпуск у моего мужа в Одессе (он командовал корпусом). Жили мы на Большой Фонтанке в нарядной вилле какого-то бежавшего с белыми богача. Ночь, томительно жаркая ночь. Удушливо-сладко пахнут розы нашего сада. Лучи луны золотом играют в темных волнах Черного моря и алмазами рассыпаются в брызгах морской пены. (Коллонтай, как известно, была еще и писательницей и не могла отказать себе в удовольствии поддаться описаниям красот, рассказывая о драматическом моменте. — Л.В.) Мучительно-повторное объяснение между мной и мужем происходило в саду. Мое последнее и решительное слово сказано: «В среду я уезжаю в Москву». Ухожу от мужа навсегда.

Он быстро повернулся ко мне спиной и молча зашагал на дачу. Четко прозвучал выстрел в ночной тишине удушливой ночи. Я интуитивно поняла, что означает этот звук, и, охваченная ужасом, кинулась к дому… На террасе лежал он, мой муж, с револьвером в руке«.

Это было летом 1922 года. Тогда часто стрелялись. Многие наповал. Дыбенко, умевший метко стрелять, промахнулся. Коллонтай уехала.

Что-то тут не так — есть недосказанность.

Драма Коллонтай и Дыбенко разворачивалась на глазах всего Кремля и на фоне общественных событий. С 1921 года имя Александры Коллонтай звучало рядом с именем Шляпникова (по слухам, ее связывали со Шляпниковым интимные отношения. — Л.В.), лидера «рабочей оппозиции», которая требовала передачи профсоюзам управления народным хозяйством, то есть подчинения государства профсоюзам.