Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

— Преждевременно? — воскликнул Сталин. — Да ее вообще сжечь надо, эту поганую фильму! Я такие надежды возлагал на крупное историческое полотно о человеке, заставившем Европу признать Русь великой страной, а мне подсунули балаган, детский утренник. Все сводится к тому, что дурака Володю дура мамаша пытается пристроить на трон, и его убивают. Всю целую вторую серию! Правильно сделали, что не привезли с собой этого вашего Эйзенштейна. Иначе я бы ему такое наговорил, что он бы не просто с инфарктом свалился. Он бы себе самому голову оторвал бы и съел.

— А рот? — вырвалось у Александрова изо рта само собой.

— Что рот? — не сразу понял Сталин. Поразмыслил и, хлопнув худрука «Мосфильма» по плечу, рассмеялся: — Правильно. Рот. Как бы он съел безо рта? Ну, вы рассмешили меня, товарищ Александров. Над чем сами сейчас работаете?

— Да административная работа одолела, товарищ Сталин, — ободренный, заговорил худрук. — Никогда не думал, что так сложна миссия художественного руководителя киностудии. Тем более, если это такой гигант, как «Мосфильм». Нужны энциклопедические знания, железный характер и необыкновенная доброта. А мне этих качеств пока еще недостает. И так хочется снимать самому! А времени на собственное кино нет.

— Товарищ Большаков, — обратился Сталин к своему министру. — Сделайте так, чтобы нашему выдающемуся режиссеру Александрову представилась возможность снять новых «Веселых ребят». Или «Волгу-Волгу». «Днепр-Днепр». «Енисей-Енисей». Рек у нас, слава богу, много.

Потом грянуло то знаменитое заседание Оргбюро, на котором громили Лукова и Пудовкина, Зощенко и Ахматову, а главное — самовлюбленную курицу, Сергея Михайловича, гения всех времен и народов, как иной раз его называли, особенно в двадцатые годы. Уходя с того заседания, столкнувшись у входа в фойе с Эйзенштейном, Александров так сильно хотел сказать ему: «Куд-кудах!», но сдержался, сумел остаться дипломатичным и великодушным. Он даже промолвил:

— От всей души сочувствую.

— Да знаю я вашу братию! — огрызнулся учитель.

Эйзенштейн долго не появлялся на «Мосфильме», но новый инфаркт не сбил его с шахматной доски, он вернулся на студию и начал работать. Но что это была за работа? Он делал вид. Переделывал одно, другое, потом снова переделывал, возвращался к прежнему варианту, вовлекал всех в бесконечные разговоры, в которых главенствовал сам, произнося долгие речи. Слушая его, одни честно признавались, что ничего не понимают, о чем это он, а другие благоговейно возражали: «Не каждый поймет гения, надо вслушиваться, а кто поймет, тот сам станет таким, как он».

— Вот я уже не хочу становиться таким, как он, — решительно заявил Григорий Васильевич жене.

Сам он вновь вошел в струю, предложение сделать картину о физиках-ядерщиках отбросило его в тот предвоенный июнь. Он отыскал папку с начальным сценарием «Звезды экрана» и, хотя признал его безнадежно устаревшим, принялся переделывать под новые требования. И новое название родилось само собой: после войны, как после долгой тяжелой зимы, все человечество пребывало в ощущении наступившей долгожданной весны.

Героиня фильма Ирина Петровна Никитина теперь работала над проблемой расщепления атомного ядра. Потребовался консультант, и как раз в это время оказался не у дел один великий физик. В тридцать пять лет, накануне войны, он уже стал академиком, получил Сталинскую премию первой степени, в войну занимался оборонными разработками и получил еще одну высшую Сталинскую, а когда после победы создали на правительственном уровне атомный спецпроект, в него вошли только трое: Лаврентий Павлович Берия — главный руководитель, Игорь Васильевич Курчатов — руководитель научных работ и Петр Леонидович Капица — руководитель работ отдельных направлений. Но Капица настолько не сработался с Берией, что тот натравил на него других ученых, те доказали нецелесообразность проектов Петра Леонидовича, их закрыли, а самого ученого отстранили от атомного спецпроекта, сняли с должности директора Института физических проблем, и в ожидании своей участи он жил на своей даче на Николиной горе. От него до внуковской виллы Орловой и Александрова — полчаса езды на машине, и академик стал частым гостем у режиссера и актрисы, сраженных тем, как он одинаково увлекательно говорит — что о физике, что об искусстве и литературе.

— Мне донесли, что Берия хотел меня арестовать, но Сталин ему строго запретил, — с гордостью сообщил он однажды.

Ездили и они к нему, он хвастался талантливыми сыновьями, родившимися еще в Кембридже, своей столярной мастерской, где он любил сам мастерить мебель, картинами, среди которых выделялся изумительный его портрет кисти самого Кустодиева.

— Мы с Семеновым пришли к нему и говорим: «Вы пишете знаменитостей, так напишите двух людей, которые в будущем будут очень знамениты». И он поверил в нас, написал вот это полотно.

Увы, все консультации ядерщика Петра Леонидовича оказались напрасны.