Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

— Как я могу ответить зачем, если я не отдавал приказа?

— Разве я спросил вас, можете ли вы ответить? Стало быть, вы отказываетесь отвечать на заданный вопрос?

— Нет, я утверждаю, что поломка прибора произошла естественным образом, а если и был умысел, то я здесь ни при чем.

— Мы получили справку. Поломки подобных приборов крайне редки, иначе бы их не использовали.

— Да в этом просмотровом зале почему-то постоянно ломалась аппаратура. Нигде не ломалась, а в нем сколько угоднички… сколько угодно. Просто мистика какая-то!

— Гражданин Шумяцкий, вы предлагаете мне в протокол допроса писать про мистику?

— Нет, не предлагаю.

— Вот и не надо. Стало быть, вы отказываетесь признать факт, что устроили покушение на товарища Сталина днем шестого ноября во время просмотра кинофильма «Ленин в Октябре»?

— Решительно и бесповоротно отказываюсь.

— А вот граждане Молчанов и Королев, арестованные нами, дали четкие показания, что, отправляясь в Крым, вы дали им приказ разбить ртутный прибор, шантажируя обоих, что вскроете все их неприглядные махинации. Что вы на это скажете?

— Что это полнейшая чушь собачья. Посудите сами: если они разбили прибор намеренно, то должны были первыми принять удар ртутных испарений. Им это надо?

— Стало быть, вы опровергаете их единые показания?

— Опровергаю. Возможно, они давали эти абсурдные показания, будучи…

— Будучи? Договаривайте. Вы хотите обвинить нас в том, что у нас выбивают показания? Гражданин Шумяцкий, ведите себя прилично!

Допрос продолжался бесконечно, и все в таком роде. Борис Захарович безумно устал, невыносимо болел копчик, раскалывалась голова, а Александр Михайлович, старательно выполняя свою работу, неустанно твердил одно и то же, задавал одни и те же вопросы или перескакивал на новые обвинения, не менее абсурдные:

— Каким образом вами и вашей супругой было осуществлено похищение уникального ковра династии Каджаров из дворца шаха?

— Это не было похищение. Прекрасно помню тот день. — От приятного воспоминания Шумяцкому даже сделалось полегче. — Стоял конец декабря двадцать пятого года. Реза Пехлеви только что стал новым шахом и пригласил в свой дворец послов и дипломатов вместе с их женами. Я тогда служил в должности дуайена советского дипломатического корпуса в Тегеране. Не скрою, моя красавица и умница жена привлекла внимание нового шаха, он подвел ее к этому ковру и спросил мнение, что она думает об этом произведении искусства. Ковер и впрямь уникальный, его начали ткать при основателе династии Каджаров и продолжали ткать при каждом следующем, добавляя в ковер изображение каждого нового. И Лиичка от души восхитилась ковром, забыв, что по восточному обычаю, если гость особенно восторгается какой-то вещью, хозяин обязан эту вещь подарить. И бравый красавец Реза Пехлеви сказал: «Пешкеш», что значит «подарок». Думали, шутка. А на следующий день в наше полпредство… виноват, оно как раз тогда только что было преобразовано в посольство, привезли этот ковер в подарок моей Лиичке. — Шумяцкий всмотрелся в лицо Когана, ища в нем сочувствия, но лицо капитана госбезопасности оставалось каменным. — Но по законам Востока требовалось чем-то отдариться…

— И тогда вы изъяли из спецфондов драгоценности царской семьи и вручили их шаху.

— Вот видите, вы все знаете. Кроме одного. Не изъял, а выкупил за свои кровные деньги.

— Сумма немалая.

— Не скрою, я всегда был при деньгах, не босяк. И я повторяю, что готов чистосердечно признаться во всех денежных попущениях, в которых участвовал. Но только в этом я грешен перед советской властью!

Второй допрос продолжался часов пять, не меньше. Через несколько дней после него Шумяцкого перевели в камеру, где находились еще двое заключенных. Человек общительный, Борис Захарович обрадовался окончанию одиночного заключения, но один из новых знакомых оказался настолько болтлив, что быстро надоел ему, он много рассказывал о себе и требовал от своих сокамерников таких же откровений, включая даже сексуального характера. А второй сокамерник, напротив, отличался угрюмой молчаливостью и однажды, когда болтуна увели на допрос, сказал:

— Не верь, Захарыч, этой макаке. Его нарочно подсаживают, чтобы разговорить других. Если что надо передать на волю, лучше мне скажи, меня, похоже, скоро выпустят.

Но Захарычу нечего было передавать на волю, ему бы с воли получить весточки. Он почему-то все еще надеялся, что наваждение спадет, Хозяину надоест дурак Дукельский: «А где там мой Шумяцкий?» И Дукельского арестуют, а Бориса Захаровича выпустят и вернут на должность наркома кино, ведь кто, как не он, создаст в Крыму советский Голливуд? Даже финансовые махинации простят — миловать так миловать! Хотя пенки с варенья оставались его единственной надеждой, пусть за них судят, даже посадят, но не строят обвинение на заведомо ложных показаниях Нильсена, Молчанова и Королева, полученных под пыткой. Ведь тогда крышка.