Кремлевское кино (Б.З. Шумяцкий, И.Г. Большаков и другие действующие лица в сталинском круговороте важнейшего из искусств)

Вывели из здания Нутрянки, как называлась в народе Лубянская внутренняя тюрьма. В наручниках, руки за спиной, подвели к «черной Марусе» — грузовику ГАЗ — АА с большим фургоном, на котором он сначала прочитал: «РТУТЬ», но тотчас понял, что это померещилось. «ХЛЕБ». Но почему хлеб, когда должна быть ртуть? Подсадили, и он оказался внутри фургона, где уже сидело человек шесть с убитыми лицами, смирившиеся со своей участью, искалеченные. Всех сажали друг напротив друга, и напротив Бориса Захаровича усадили — азохен вэй! — неужели это Ткалун? Точно, Ткалун, с которым они так друг друга ненавидели.

— Ты, что ли? — спросил бывший комдив и комендант Кремля.

— Я. А это ты, что ли? — сказал Шумяцкий.

Посадили еще двоих, стало тесно, но еще двоих втиснули, и в одном из них Борис Захарович узнал еще одного своего недруга — Рудзутака, который так не хотел выделять деньги для Киногорода. Мать честная! Он стал рассматривать остальных, но в фургоне было темно, а когда дверь захлопнули, наступил кромешный мрак. И этот мрак поехал куда-то сквозь чудесную летнюю московскую ночь.

— Ян Эрнестович, это вы? — спросил Шумяцкий темноту.

— Я-а, — ответила темнота латышским голосом Рудзутака.

— А вас-то за что?

— Возглавлял латышскую националистическую организацию, вредитель, шпион в пользу Германии и Японии.

— А ты, Петр Пахомович? — спросил Шумяцкий Ткалуна.

— Я с тобой вообще не хочу разговаривать. Понял?

— Понял.

Полчаса в непроглядном фургоне с руками за спиной — последняя мука в жизни. Никто больше не разговаривал, отрешенно покачивались, сдавливая друг друга, покуда машина окончательно не остановилась и не открылась дверь.

— Выходим!

Как же он всю жизнь ненавидел эту форму приказа: «Встаем!», «Садимся!», «Заходим!», а теперь вот «Выходим!» Ну что же, выходим так выходим. Выпрыгнув из фургона, Борис Захарович ткнулся носом в прохладную траву, его быстро подняли, он оглянулся и увидел, что Ткалун тоже упал мордой в траву и его тоже подняли. Всех повели к неимоверно длинному бараку, метров сто в длину. Ввели туда:

— Заходим по одному!

В бараке хотя бы оказалось светло, горели свисающие с потолка фонари, вдоль стен стояли люди, много, человек сорок. Лица одних казались знакомыми, других он никогда не видел, хотя, может, и видел, но многие были избиты до неузнаваемости, как различишь. Вон тот, кажется… Мама дорогая!

— Николай Васильевич! Вы-то как тут?

— Контрреволюционная террористическая организация альпинистов и туристов, да еще и фашистская, — отозвался человек, который уже с первого года революции руководил трибуналами, приговаривал к смерти и сам приводил приговоры в исполнение, в двадцатые — председатель Верховного суда, потом — нарком юстиции. Выступал главным обвинителем по Шахтинскому делу, процессу Промпартии, процессу Союзного бюро меньшевиков, делу Главтопа и многим другим. Сколько человеческих судеб погашено им, как свечки! Кровавый Крыленко!

— Вот уж никогда бы не подумал, что и вас… — пролепетал ошарашенный Шумяцкий.

— К Бухарину подверстали, — горестно усмехнулся палач, двадцать лет уничтожавший людей.

— А Бухарин?..

— Уже расстрелян. — И Крыленко даже рассмеялся. — И Рыков, и Ягода, и Розенгольц. Всех уже прикончили. А нынче наша очередь.

— Понятно… — Борис Захарович стал внимательнее присматриваться к людям в бараке, и уже ему казалось, что вон там стоит Эйзенштейн, а вон тот — Александров, а там — Довженко, Ромм, Герасимов и даже Ворошилов, Берия, Молотов, Жданов, Калинин, Микоян, а в самом дальнем конце — Коба!

Стояли долго, барак продолжал заполняться людьми. Потом начали всех сверять, требовали назвать себя, внимательно изучали документы, сличали фотографии с лицами, перед особо сильно избитыми задерживались подолгу.

— Шумяцкий Борис Захарович?

— Я.

Часа два продолжалась сверка, еще час стояли в ожидании, мало кто перебрасывался разговорами, в основном для всех обреченных все разговоры закончились.

— А как там экспедиция Лаперуза? — спросил Борис Захарович, припомнив последний вопрос Людовика XVI, заданный им на эшафоте. Бывшему наркому кино никто не ответил, наверное, подумали, что человек уже не в себе.

Наконец стали выводить по одному, уже рассвело, попискивали какие-то птахи, и Борис Захарович вспомнил, что всю жизнь собирался досконально изучить, какая птица как поет и в какое время года. Шедший впереди Ткалун оглянулся и попросил конвоиров:

— Можно меня после него? Не хочу, чтобы этот видел, как меня… Пожалуйста!