Кремовые розы для моей малютки

Все решилось, буквально, в одну минуту. Из распахнутой двери выскочил Томас. Яростный рык, бросок…

…и вот уже могучие собачьи челюсти вонзились в жирную плоть и, стиснув ее, сомкнулись. Глухое рычание, похожее на клокотание, вырывалось из груди пса. Отпускать свою добычу он и не думал.

— АААААААА!!! — пронзительно завизжала Долорес. Глаза ее чуть не вылезали из орбит, из них брызнули слезы. — АААА! Отцепите его! ААА! Пакость, мерзость! Ненавижу шавок, ненавижу копов, ненавижу сестру, ненавижу эту старую суку, бабку! Всех, всех, всех вас не-на-ви-и-жуу! Чтоб вы сдохли все, сдохлисдохлисдохлиии!!! ААААААААААААЫЫЫЫААА!

Упав на пол, она громко, с подвываниями, зарыдала.

Томас, по-прежнему, не выпуская руку обезумевшей от злости Долорес, уже не рычал. Но предупреждающе скалил зубы. Только попробуй еще раз, будто говорил он, только попробуй… хуже будет!

Фома, тем временем, жадно втягивал воздух у раскрытого настежь окна и гладил, гладил болевшую шею. Какая глупая, паскудная смерть его только что миновала… благодаря Томасу.

Наконец, визжащей Долорес удалось надеть наручники и, под конвоем, увести в камеру.

Следом ушел и Джон Доу — с понурой головой, злой на себя и весь мир. Он струсил… позорище. Самуэль и другие офицеры даже не посмотрели ему вслед. От такого уже не отмоешься, кому нужен напарник, думающий только о себе? Способный в трудную минуту бросить вас и удрать, куда глаза глядят. Нет, уйти будет честнее. «Меткое прозвище дал Медведь», вздохнул Самуэль. «Ну, надо же…»

— Томас, — дрогнувшим голосом произнес господин комиссар. Точнее, прошептал. Говорить было очень больно и трудно. — Дружище… иди ко мне.

Фома опустился на пол и, обеими руками, обнял своего четвероногого спасителя, прильнул к нему. Томас не пытался, как обычно, лизнуть щеку друга, хозяина и напарника — умный пес отлично чувствовал его настроение и понимал важность момента. «Ты мой хороший… тезка ты мой, ангел-хранитель», глядя на мощную собачью спину с литыми мускулами, шепотом бормотал Фома. И не пытался спрятать текущие слезы. Сердце господина комиссара понемногу успокаивалось, билось уже не так часто. Томас негромко, глухо «бухнул». Как будто произнес: «Ну, что ты, что ты… я же твой друг, я тебя люблю… как же иначе?»

На следующее утро, придя в Управление, Фома отправился не в свой кабинет, а в лабораторию. Он знал, что судмедэксперт всегда приходит на полчаса раньше своих подчиненных. Значит, и ненужных свидетелей задуманного им дела не будет. Господи, только бы все удалось… Он перекрестился и, нацепив улыбку, открыл дверь в кабинет Новака. Тот задумчиво разглядывал «живой» вещдок в фарфоровом горшке. Короткие стебли, куцые листья и блеклые цветочки с невзрачными лепестками. Какое-то убожество, уродство. А ведь стояло в «пряничном домике» на почетном месте: в лучшей гостиной, на каминной полке. Под портретом в бронзовой раме: мужчина в дорогой старинной одежде, на его губах играет змеиная улыбка, в левой руке — нет, не пышная роза и не целомудренная лилия. Маленький невзрачный цветок.

— Привет, Тед! Что, злодейкой любуешься? — спросил господин комиссар. — Да уж, хороша! Одно название чего стоит. Molifrando magnificat imperii.

— Привет, привет! У-уу, какое самодовольное название для сорной травы! — хмыкнул судмедэксперт. — А ведь ни красоты, ни аромата. Лепестки у этой пакости — как бинты из мусорки в инфекционном бараке, брр!

— Зато яд убойной силы, — парировал Фома. — Экстракт, полученный из ее листьев в разных пропорциях, дает и разный эффект. От медленной, очень мучительной смерти — до почти мгновенной. Надо только слегка «поиграть пропорциями» — так изящно сформулировано в старинном рецепте. Тинктура[iii] из цветов — никого не убьет, но добавленная в еду или питье — порождает галлюцинации. Очень стойкие, полностью стирающие грань между нашим миром и потусторонним.

Кстати, нас на лекциях о духовидении предостерегали: мол, осторожней с видениями! Увидели, ну и забудьте, да побыстрей. Кто их насылает, вам еще не понять «по убожеству своему», даже великие святые — и те, бывало, обманывались. Очаровывались, впадали в прелесть… и, лишь спустя время, прозревали и смиренно каялись. «Повторяю, великие святые, а не вы, юные шалопаи и неучи!»

Название, говорите? Да за одно это башку бы кое-кому оторвать! Прямо кулаки чешутся!

— И не побьете, и не оторвете — три столетия между вами…

— …и этой сволочью. Даже праха — и того не осталось от подлеца, — мрачно произнес Фома.

— Наверное, жалеете, что недоучились? — внезапно спросил Тед Новак.

Фома усмехнулся. Пожал плечами.

— Что сказать, Тед… бывает, что и жалею. Но редко и недолго. Сами знаете, некогда мне предаваться воспоминаниям, профессия не дает отвлекаться. Так, иногда что-то всплывает в памяти, что-то важное, значимое… и все. И жалеть об этом не стоит — ибо прежнее прошло.

Ненадолго, минут на пять, воцарилось молчание.