Кремовые розы для моей малютки

Долорес, с изумлением и страхом, смотрела на этого человека — немолодого, не слишком красивого, в мятом плаще. Несколько дней назад его подчиненные приходили сюда — два недотепы, вежливых и улыбчивых, «чепуховых человечишки», по словам бабки. Таких обмануть, что плюнуть, на издевки и грубость — просто напрашиваются, не говоря о большем. «Значит, и начальник у них — такой же, иначе не держал бы этих идиотов. Не соответствуют они заявленной картинке», презрительно сказала старуха. «Врут, все врут — и не герой, и не мудрец, картонная фигура. Ткни пальцем посильней — такой и повалится, да еще извиняться будет за свою неловкость. Пф-ф!» Да и ей он вчера показался простаком, старательным и недалеким, даже туповатым служакой в мятом плаще без двух пуговиц.

Но сейчас перед Долорес стоял абсолютно другой человек. И не просто стоял, а нависал над ней, как глыба, как скала — готовая вот-вот обрушиться и придавить. Грозный Судия. Казалось, эти глаза цвета стали, видят насквозь все ее внутренности: и духовные, и телесные. И ничего не утаить от его взгляда, совсем ничего. Потому что мысли, червями копошащиеся в мозгу под ее низким, узеньким лбом — он видит так же ясно, как отвратительно-пестрые, глянцевые, змеящиеся в утробе, кишки. Видит, как бьется ее сердце — кусок алой плоти, как ритмично содрогается оно и гонит, гонит кровь. «Зародыш мой видели очи Твои…»[ii] Но, главное, он видит насквозь ее душу. И волен миловать ее либо карать, потому что суров закон, но это закон. Dura lex, sed lex.

Грозный Судия. Беспощадный. Ибо время жалости прошло, она упустила его… упустила безвозвратно. Долорес захотелось сжаться в комок, стать крохотной, спрятаться или же совсем исчезнуть. Быстрее, быстрее! И подальше отсюда, и чтобы навсегда… навек.

… Она очнулась. Подошедший офицер с трудом, лишь с третьей попытки, защелкнул наручники на ее запястьях. Она криво усмехнулась: пускай помучаются, шавки полицейские.

…Когда сумрачная процессия, в полном молчании, спускалась по хлипкой лестницы — позади раздался не той вой, не то рык, смешанный с рыданиями.

Фома обернулся.

Хильда Петерссон (она же Стрелиция Королевская) стояла у распахнутых настежь дверей мансарды — то воздевая большие, натруженные руки, то потрясая кулаками вслед убийце своей сестры.

«Она подслушивала и все поняла», вздохнул Фома. «Несчастная женщина…»

Через полчаса в кабинете господина комиссара

— Что вы можете сказать в свою защиту, мисс? Помните! Все, что будет вами сказано — может быть использовано против вас, — сказал адвокат.

Долорес исподлобья глянула на него. Мистер Алистер не первый год служил в адвокатской коллегии, не первый год сталкивался с преступниками — и начинающими, и матерыми, давно и прочно «застолбившими себе уютное местечко в аду». Он видел многое и многих. Но такой концентрации ненависти к своим жертвам, к полиции, даже к своему защитнику — словом, ко всему миру, ему встречать еще не приходилось. Казалось, в душу ему плеснули сенильной кислоты. Мистер Алистер невольно отшатнулся и чуть не закашлялся, как будто ядовитая жидкость материализовалась и парами ее, чудовищной концентрации, он сейчас вынужден дышать. И потому гибель его — совсем не за горами. Гонорар, обещанный ему, был категорически… нет, катастрофически мал для подобной ситуации. Пытаясь скрыть неловкость, мистер Алистер судорожно поправил галстук, с пятикаратным бриллиантом, и, сделав над собой усилие, улыбнулся. Надо же так прилюдно опозориться… и кому? Ему, многоопытному и прожженному цинику, профессионалу… Черт, неужели все это написано на моем — моем?! — лице.

Долорес ухмыльнулась. «Конечно, написано, дядя», говорил ее взгляд. «Еще и крупным шрифтом, хе-хе». Серые сальные патлы закрывали ее низкий лоб. Прыщи алели на ее одутловатом лице, а тело по-прежнему источало кислую вонь.

— Так что вы скажете, мисс? — повторил вопрос адвокат, мистер Алистер.

Долорес облизнула пересохшие, потрескавшиеся губы, дернула плечом. Запах пота усилился.

— Ничего, — наконец, произнесла она. И отвернулась.

На минуту в кабинете воцарилась странная, какая-то неестественная тишина. Будто на кладбище. «Одно присутствие этого чудовища в женском обличье отравляет воздух», подумал Фома. «Хотел бы пожалеть — ведь явно тяжело ей живется. Больная вся… бледная, как мел, и дышит тяжело, потеет и задыхается, бедняга. Искренне хотел бы пожалеть, да сразу перед глазами — вереница ее жертв. И смотрят укоризненно. И правы, они — правы, черт побери! Хотел бы вас пожалеть, мисс, да не могу, увы! Потому что доброта и милосердие не всегда ходят, взявшись за руки.»

— Очень жаль, а ведь мы могли бы о многом поговорить. Не хотите рассказать нам о завещании вашей сестры? — прищурился господин комиссар, в упор глядя на Долорес. — Чистосердечное признание, в данном случае, вам уже ни к чему. Не поможет. А я бы вас просто так послушал, нет, не с удовольствием. Но с интересом.