Кремовые розы для моей малютки

— Да, потому что ничего подобного я никогда не писала. Потом Долорес усмехнулась и сломала мне левую руку: «Одной руки тебе для этого хватит. Будешь сопротивляться — я тебе и вторую сломаю. Пиши же! Ну?!» У меня в глазах почернело от боли, я не могла говорить, только открывала и закрывала рот…, а она все шипела: «Я бы тебе глаза выбила, выдавила, выцарапала, твои поганые синие глаза… которыми все восхищаются — да ты же не сможешь писать… пиши, сказала! А потом ты сдохнешь! Сдохнешь!» Она ударила меня ногой по лицу и захохотала: «Не надейся выйти отсюда, сестричка. Ты сдохнешь здесь, и эта дебилка тебя закопает. Я прикажу — и закопает, хи-хи-хи! Сделай что-то доброе напоследок для милой сестрички, хи-хи-хи! Надо бы закопать тебя живьем, но ты моя сестра, родная… а я ведь очень добрая, ты сама говорила, хи-хи-хи! Пиши, ну?!»

— Но вы писать не стали, — вздохнул Фома.

— Нет, не стала. И вовсе не из-за денег. Просто…

Мерседес замолчала, пытаясь подобрать слова. Она не хотела говорить, но и молчать не могла.

— …это была не моя сестра. Не Долорес — Доллинька, которую я так любила. Как будто ночью из чьего-то злого сна явилось чудовище и сожрало мою сестру. А потом — приняло ее облик.

Мерседес осторожно уложила поудобней загипсованную левую руку на подлокотник кресла. Здоровой — отняла свинцовую примочку, и все ахнули: левый глаз превратился в узкую щель, а скула под ним почернела.

— Долорес… она сошла с ума? — жалобно спросила девушка.

— О нет, нет! — ответил Фома. — Ваша сестра Долорес Каталина Аугуста ди Сампайо — вполне нормальна. Освидетельствование судебного психиатра подтвердило ее полную вменяемость.

— Но почему, почему? Долли, Доллинька моя… почему?!

Господин комиссар вздохнул.

«Долли, Долли[ii]… куколка. Чер-ртова кукла!»

— А почему вы называете ее так? Ведь имя вашей сестры — совсем иное.

— Долорес ненавидела имя, данное ей при крещении. Долорес — переводится как «страдание». Считала, что ее прокляли этим именем, обрекли на второсортную жизнь. Ну, я и старалась не напоминать ей о нем, зачем лишний раз было ее мучить? Я любила свою младшую сестру, господин комиссар. Очень сильно любила…

Она повторила, с тягостным недоумением:

— Господин комиссар, куда девалась моя сестра?

— Вы сами сказали, дитя мое, ее сожрало чудовище. Имя ему — Зависть. Нет-нет, не перебивайте! Это могущественная, страшная сила, ибо она порождает ненависть. И еще невероятную жадность, которую насытить — нет, невозможно. Думаю, на счету вашей сестры жертв гораздо больше, просто нам об этом неизвестно, — заметил Фома. — Долорес искренне считала себя незаслуженно обиженной, обойденной судьбой и потому ненавидела весь мир. И вас, свою сестру, она ненавидела — сильнее, чем всех остальных.

Их смерть была удовольствием и своего рода тренировкой, репетицией — перед вашей смертью, которую «малютка Долли, куколка Долли», запланировала давно. Как только прочла документы, хранящиеся в кабинете вашей бабушки Флоры Тирренс. Мысли о португальском наследстве не давали жить Долорес, они изводили ее. Жгли разум и душу.

— О, Господи… тренировка. Но почему именно этих людей, господин комиссар? Разве у них было что-то общее?

Фома улыбнулся.

— Разное и было общим. Сейчас объясню, — поймав удивленный взгляд девушки, произнес он. — У каждого из убитых было нечто ценное, чего катастрофически не хватало вашей сестре.

У мелкого жулика Чарльза-Маурицио-Бенджамена Смита — было обаяние, он ведь даже вашу бабушку неоднократно обводил вокруг пальца. То, за что другие платили дорого, нередко доставалось ему шутя, даром. Он жил в свое удовольствие, «резвился» по мелочи — вечно нищий, но легкий, беззаботный. Тщеславный фанфарон — он жил наполовину в реальном мире, а наполовину в царстве грез. И не озлобился, хотя и мог. Как говорят в народе: «Он жил легко и умер сладко».

Фриду Петерссон или Глориозу Великолепную любила ваша бабушка. Когда она забирала их с сестрой из печально известного приюта — ею руководило отнюдь не сострадание. Ей просто нужны были работницы — крепкие, трудолюбивые, послушные. Разумеется, преданные. Их немота казалась подарком небес — кто из хозяев не мечтает о такой прислуге — не по своей воле способной хранить хозяйские секреты? Но постепенно она полюбила обеих, привязалась всем сердцем — ну, не чудо ли? Она даже не разлучила сестер, искренне считая: близнецов разлучать грешно. И Фрида — некрасивая, неграмотная — то есть дважды немая, да еще полубезумная — нашла рядом с вашей бабушкой свое тихое счастье. И не страдала ни дня! Да и зачем страдать: есть кров, приятная работа, а рядом — те, кто любит ее. Сестра и хозяйка.

Ваша сестра бесилась, оттого что эти «уродцы» — жуликоватый банковский служащий и немая полоумная кухарка — по-своему счастливы. Вопреки обстоятельствам и своему убожеству, физическому или финансовому. Счастливы на свой лад — и все-таки.

— Зачем… ну, зачем она убила Глори? — простонала Мерседес. — Она была такой доброй, веселой. Безобидной. Когда Долли оскорбляла ее — только смеялась в ответ. Думала, что младшая хозяйка так шутит. Просто — шутит… и все!