Кремовые розы для моей малютки

…Там, снаружи, все оставалось по-прежнему. Розы цвели, и пели птицы. И крошечный фонтан, в окружении мраморных статуй, с отрешенными улыбками и «слепыми» глазами, по-прежнему навевал благословенную прохладу.

Анна оставалась в постели до самой ночи, ровно в полночь она очнулась, на минуту-другую — и вновь забылась тяжелым, каким-то каменным сном. Едва только Анна сомкнула глаза, как увидела… Патрика. Он был все такой же красивый, большой и веселый — но только почему-то полупрозрачный. И белый — как осенний туман в лугах или жидкое молоко. Сквозь его мощную фигуру проступали очертания окружающих предметов, а невесть откуда взявшиеся большие мухи, с угрюмым жужжанием, пролетали сквозь него.

Патрик приблизился к ее кровати.

— Ну что, сестричка? Попалась? — со вздохом, произнес он. Большая слеза выкатилась из его левого глаза, шлепнулась на одеяло, и тут же превратилась в жирного белого червя. «Могильного», с ужасом поняла Анна. И вот еще одна слеза упала, и еще одна… и еще… Вскоре вся постель кишела извивающимися жирными насекомыми. Мерзкие опарыши… трупные, могильные черви, неизменные спутники смерти. Последние спутники — там, за чертой. Вот уже некоторые пытаются заползти на ее полуобнаженные и, такие беззащитные, руки и грудь. И тонкая ткань рубашки для них не преграда.

— Нет! Я еще живая, живая! — закричала девушка, лихорадочно стряхивая с себя мерзких белесых тварей. — Убирайтесь отсюда… убирайтесь! Я жи-ва-аа-ая!

— Надолго ли, сестричка? — ухмыльнулся Патрик. — Отсюда ходу нет. А ты и не знала? Аха-хаха-ха-а!

Прижавшись к деревянному изголовью кровати, Анна сжалась, натянув одеяло до подбородка. А Патрик — ее милый, ласковый, неизменно добрый Патрик — оглушительно и злорадно хохотал. Что с ним стало, почему он внушает ей такой ужас… Анна понять не могла.

— Я мучился так долго, так сильно, — наконец, произнес он, скрежеща зубами. — Как же я страдал, Анна, amica mea… сколько же я терпел адовы муки. Теперь — твоя очередь.

Глаза его — зеленые, как майская трава — налились кровью. Опарыши задергались быстрей, подбираясь к ее лицу все ближе. Их становилось все больше и больше, они сыпались уже отовсюду, даже с потолка. Анне казалось: весь мир вокруг нее состоит из опарышей, все остальные существа — исчезли, были сожраны этими белесыми жирными тварями. Больше не будет ничего и никого, только эти ненасытные черви. Ее дни тоже сочтены — ведь она скоро будет съедена и обглодана до костей. А потом и кости — тоже рассыплются, станут прахом и пылью. Белесый туман и черви, бесконечная немая пустота — вот и все, что останется от огромного, яркого мира, безудержного в своем великолепии… все, что останется от нее. Аминь!

Анне хотелось крикнуть погромче, позвать на помощь, но из ее разверстого рта не исходило ни звука…только выпал жирный белесый червяк. За ним — еще два. Боже милосердный…

А потом, потом — все растаяло.

Она проснулась.

Она забыла — что так испугало ее во сне, остались только чувства… страх, гадливость, горечь. Кто или что были тому виной — она не могла вспомнить, сколько не пыталась. Не выходило, нет.

На часах был полдень. Впрочем, как верить часам в этом доме?

Анна медленно вышла в сад: ее немного пошатывало, и ноги приходилось ставить осторожно. Очень осторожно. От крохотных, но зорких глаз миссис Тирренс не укрылось состояние Анны. О чем старушка и поинтересовалась за завтраком.

— Да ничего страшного, — через силу улыбнулась девушка. — Сон дурной приснился.

— Что за сон?!

— Да так… цыгане вокруг меня хороводили. Песни пели — до сих пор в ушах звенит. Всю ночь, — не моргнув глазом, солгала Анна.

Седьмое или двадцать седьмое чувство подсказывало ей: ни в коем случае не откровенничать! Ни за что! И даже в мелочах.

Старуха пристально глянула на нее, хмыкнула и «ослабила хватку».

— А, ходят у нас тут. Бабка, дочка и внучка. Три ведьмы, чтоб их! — выплюнула миссис Тирренс. — Головы добрым людям морочат и денежки выманивают- прикарманивают. И никак их не отвадить. Прокляла бы — жаль, не умею. Плюньте, деточка. Сейчас мы свежих «розочек» поедим, с чайком душистым. И вся дрянь забудется. Прочь, прочь!

Миссис Тирренс хлопнула в ладоши, и «душечка» Глория резво и торжественно прикатила из домика «чайную» тележку.

— А какой день сегодня, миссис Тирренс? — и, предваряя вопросы, улыбнулась: — У вас так мило, так уютно, что я совсем забыла о времени.

— Понедельник, деточка моя, — сложила губы сердечком миссис Тирренс.

Анна опешила: как это возможно? Неужели время способно так растягиваться? Она, что, сошла с ума?

— Вы пришли ко мне вчера, вчера было воскресенье, стало быть, сегодня — понедельник, — обстоятельно, будто для умственно-отсталого подкидыша из приюта, разъяснила старуха.

— Но…

— Вы прости забыли, деточка моя. Устали с дороги, да еще простудились в поезде! — заахала миссис Тирренс. — Отдохнете, наберетесь сил — и все, все вспомните. Выпить лекарство и лечь в постель — вот что вам сейчас необходимо.

— Но…

— А когда придете в себя, выздоровеете — будете делать все, что вам заблагорассудится.