Кремовые розы для моей малютки

С распустившихся роз — с каждого лепестка — что-то закапало. Вот одна капля медленно разбилась алыми брызгами о камни дорожки. За ней вторая, третья… пятая… десятая… стотысячная, которые падали все быстрей и быстрей. И, наконец, они хлынули потоком. И тут Анна сделала то, на что вряд ли решилась бы наяву — подставила обе руки под алые струи. Хотелось понять: что это — краска или… или кровь? И почему она льется, хлещет с ослепительно белых — в этой застывшей предгрозовой тишине и темноте — роз? Что может быть невиннее цветов, невиннее и чище?! Что может быть безобиднее? Их увлажняет роса или дождь, возможно, чьи-то слезы — только не кровь!

Внезапно Анне подумалось: это же краска! Господь, Отец мой Небесный, чего я боюсь — всего лишь краски! Девушке так хотелось в это верить! Она поднесла к лицу обагренные ладони, потом осторожно дотронулась языком до своей кожи… какой сильный, очень соленый привкус у этой краски. Странно, что девушка отчетливо понимала: сейчас она спит и видит сон, однако эта мысль не принесла облегчения. Наоборот! Казалось, что она провалилась в иную реальность, где не существует абсолютно ничего, кроме этого сада и «пряничного» домика в его глубине. Она может сколько угодно гулять по извилистым дорожкам из полудрагоценных камней — и всякий раз утыкаться в этот домик. Всякий раз — потому что больше и некуда. Потому что весь остальной мир — исчез, растаял — как туман на рассвете, развеялся — как облака. Был мир, да весь и кончился… Остались только сад и «пряничный» домик. И розы, щедро оплетающие мраморную изгородь и буйно цветущие в саду. И капающая с них кровь — алая, свежая… такая соленая на вкус, как будто в ней собраны все выплаканные людьми слезы. Розы и кровь, кровь и розы — вот и все, что есть на свете. Аминь!

«Какой странный вариант Ада», подумала Анна, в ужасе разглядывая свои окровавленные пальцы. «Это, что же, теперь — навсегда? навечно?!»

И беззвучный голос подтвердил: да, деточка моя; да, малюточка моя, все так… все-все так! Отсюда выхода нет. Не стоит и пытаться. Да и зачем — ведь здесь так прелестно, хи-хи-хи!

«Нет-нет, меня будут искать! И найдут! Обязательно! Непременно!»

Будут, с глумливым хихиканьем подтвердил голос. Да только не найдут. Деточка моя, малюточка моя, хи-хи-хи!

И тогда девушка закричала. А потом — проснулась.

А наутро — вот чудеса! — напрочь забыла все пережитое ею накануне. И свой недавний обморок, и страшный сон, абсолютно все. Но, главное, Анна забыла — почему она приехала сюда, в этот город. Что ей здесь понадобилось… для чего ей пришлось пересечь всю страну, меняя пароход на поезд, а поезд на курсирующие между городами автобусы. Что за блажь погнала ее в дорогу, что за странная прихоть, какой-то необоснованный, совершенно глупый каприз? Она пыталась вспомнить — и почему-то никак не могла. Ничего, она еще вспомнит. Обязательно! Подумает хорошенько и вспомнит.

— Вы так бледны, малюточка моя! — заохала миссис Тирренс. Чашечки в ее руках звякнули — тоненько, очень жалобно — будто в знак согласия. — Вам опять что-то снилось что-то нехорошее, деточка моя?

Анна сделала над собой усилие и улыбнулась. Точь-в-точь на светском приеме. Что ж, притворяться счастливой или всем довольной, или какой-угодно-вообще — ей было не привыкать. Но что же, что же придумать… что?! мазнула взглядом по узенькому бордюру, что окаймлял дорожку. Анютины глазки, сарацинская гвоздика, «петушиный гребень», резеда… и, конечно же, вездесущие маргаритки. Пестрая дорожка — яркая, как цыганские юбки. Слава тебе, Господи — нашла! Вот она, ложь во спасение. Улыбка Анны стала еще ослепительней.

— Цыгане. Мне снились цыгане.

— Опять?!

Девушка смиренно потупилась и вздохнула. Мол, ну что поделаешь, разве вольны мы в своих снах?

— Не самый приятный сон, — заметила старуха. — По старым приметам, он сулит огорчение: обман, слезы, душевные метания. И не по мелочи. Словом, одно сплошное беспокойство, — выпучив свои круглые, «совиные» глаза и назидательно подняв пухлый указательный палец, сказала она.

— Что вы, нет-нет-нет! Они были так милы со мной. Голову, конечно, заморочили, но — добрыми словами. Пели, плясали, шутили-смеялись… и даже ломаного гроша с меня не взяли. И я с ними пела и плясала, веселилась — от души! Ах, как хорошо мне было! Ах, как чудесно… словами просто не передать! — Анна склонила голову набок и вздохнула: якобы от избытка чувств. — Но как же сильно я устала…

Она чуть не добавила: «как после ежегодного большого бала, рождественского или пасхального, во дворце господина мэра», но вовремя прикусила язык.

— Ужасно устала, — повторила Анна. — Как же мне не быть бледной?

Миссис Тирренс пристально разглядывала девушку. Пристально и недоверчиво. Наконец, она вздохнула, взяла серебряный ножичек — и с одного маха разрубила лежащую перед ней на тарелке булочку. Из мягкого, сочного «нутра» медленно вытекло и разлилось нечто бурое, цвета крови. Запятнав и белый фарфор тарелки, и сверкающее лезвие ножа.