Кремовые розы для моей малютки

В стоящей возле него чистой глиняной миске подсыхал здоровенный кусок мяса, и несколько мух прицельно кружили над ним. И Фома вспомнил нечаянно подслушанный разговор своих «ребятишек». Они сетовали, что забрать Томаса не получилось — тот рычал и скалил зубы. Пес горевал: весь мир для него сократился до размеров могилы, в которой похоронили самое для него драгоценное… как тут его заберешь, как уведешь силком? Зверюга сильная, внушительных размеров — может и цапнуть. Раньше бы ни за что, сейчас — запросто. Несильно, свои все-таки…, но может. Сторож его подкармливает — о чем позаботился Майкл Гизли, «отслюнив хрустящих, чтоб парень наш с голодухи не околел». А почему не забрал его и не унес, удивился Самуэль, ты-то бы справился. Я бы взял, но дед меня потом и на порог не пустит, а ты-то чего? «Ну, во-первых, если сам не захочет — нифига не получится его увести, скотина с характером, а сейчас он от могилы — никуда. А во-вторых, пес — это не баба, чтоб я его на руках таскал. Если только не больной он или не раненый, Боже упаси», буркнул громила-стажер. И хмуро заключил: «Пока тепло, не пропадет, сторож за ним присмотрит, нормальный мужик. А там я что-нибудь придумаю».

Господин комиссар рассказывал Томасу об умерших родителях и жене: что он теперь один в целом свете, и «ребятишки» ему — почти как родные дети. Говорил и о Патрике, как же его не вспомнить.

— И вот что я тебе скажу, парень…

Фома говорил, говорил и говорил… и внезапно поймал себя на мысли: на душе стало легче. Пес слушал его так, будто все-все понимал. Не возражал, не перебивал, не спорил яростно, не ставил под сомнение каждое услышанное слово — просто слушал. Как слушает единомышленник и друг — уважительно, доверчиво. Фома понял, как же ему не хватало такого собеседника. Молчаливого. Верящего безоговорочно. «А как же „ребятишки“ — Самуэль, Майкл, в недавнем прошлом, Патрик? И Ник О*Брайен, и это несчастье ходячее, „живой труп“, внезапно подумал Фома. „Они ведь тебе, одинокому, как дети. Вот и ответ на заданный вопрос: умные дети спорить должны с родителями и друг с другом, постигая что-то непростое, многотрудное — возражать, аргументы приводить — за и против, иначе ни черта не поймут и не добьются. Пусть сомневаются — тоже хорошо, для мозгов полезно. Счастье быть рядом с ними, работать с ними.

Но должен быть кто-то еще — кто-то, принимающий тебя без лишних слов и безусловно: умного, полного сил, или усталого и безбожно поглупевшего… на время. Доброго или сердитого. Красивого или уродливого. Абсолютно любого. Того, кто верит каждому твоему слову и любит тебя просто так. Ты рядом, ты есть — вот и повод для любви, доверия и дружбы. Другого не надо. Такой друг — «долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится»[i]. Но такая дружба, как и любовь — сродни ангельской, потому и даруют ее не всем.»

Неожиданно Фома поймал себя и на второй странной мысли — он будто не с собакой разговаривает, а умного человека убеждает. И какую философию тут развел, куда делось его привычное немногословие? Не иначе как ветром сдуло да за облака унесло. Прямо там, на входе. У чугунных кладбищенских ворот.

Наконец, он закончил свою неожиданную исповедь и поежился: холодный ветер, холодный камень… так и до радикулита недалеко. Совсем не кстати! Пока он не закончит дело этой чертовой бабы — болеть ему никак нельзя. Все-таки пятьдесят лет — не двадцать, угрюмо подумал Фома. Сыро-то как… сейчас бы чайку горячего, да с ложкой коньяка.

— Ну что, парень? — вполголоса произнес Фома. — Пойдем-ка мы домой, а?

Пес молча слушал. На слове «домой» он слабо шевельнул хвостом. Это движение не ускользнуло от взгляда Фомы.

— Пойдем, дружище, — улыбнулся он. — Я бы, конечно, составил тебе компанию и лег рядом, но штаны жалко. Хоть и старые, да крепкие. Испорчу ведь. А жалованье опять задержали. К тому же, холодно и сыро, околеем с тобой на пару. Ладно бы с толком помереть, на службе, чтобы людям польза, а нам с тобой — честь…, а так? Рановато мне еще на тот свет, а тебе и подавно.

Фома протянул руку и осторожно погладил огромную собачью голову. Пес, в ответ, опять шевельнул хвостом — уже чуть сильнее, чем в первый раз. Но вставать явно не собирался. Ну, что ты будешь делать, обреченно вздохнул Фома.

— Ладно, я пошел. Завтра опять приду.

Он пожал плечами и медленно побрел к выходу по узенькой тропинке между могилами, то и дело, оборачиваясь. Какая-то невидимая и неведомая сила будто привязала гири к его ногам. Чугунные гири. Третья гиря, такая же невидимая, но сама тяжелая из трех — казалось, придавила сердце. Но не ночевать же здесь, на кладбище? Нет, ну в самом деле! Пойдет или не пойдет — переживал Фома. И, медленно сделав еще десять шагов, обернулся. Под его правую руку толкнулась собачья голова, да с такой силой, что Фома покачнулся.

— Баф! — сдержанно, с достоинством, произнес пес. «Ладно, убедил. Пойдем.»