Кремовые розы для моей малютки

Наконец, показалась высокая стена из серого камня и ажурные чугунные ворота. Сто лет назад на этой территории находился один из красивейших монастырей, принадлежащий ордену святого Франциска Ассизского. Но проходит слава мирская: от великолепной, некогда процветающей, обители остались только кладбище — «благоуханный сад смерти», обшарпанная часовня в его глубине, да посаженная святыми отцами аллея.

Старая часть кладбища была почти заброшенной, но поражала мрачным великолепием. Медные кресты позеленели от времени, а мраморные ангелы — некогда ослепительно-белые, сильно потемнели — будто приняли на себя невыносимый груз человеческих грехов. Постаменты иных роскошных надгробий густо заросли мхом, а позолоченные надписи на медных табличках уже не сообщали миру имена ушедших — часть букв почернела, часть — осыпалась, еще часть — была украдена. К ногам скорбящих мраморных дев уже давно никто не возлагал цветов. Ни живых, ни шелковых, ни бумажных. Ни дорогих, ни дешевых… никаких. Лишь у самой земли кое-где пробивались маленькие блекло-голубые цветочки. Мокрые от росы, похожие на чьи-то заплаканные глаза.

Именно здесь, к старой части бывшего францисканского кладбища прилегала новая, куда и направлялся Фома, с большой охапкой роз. Живых и белоснежных. Предназначенных и для родных с ним по крови, и для родных по духу — попросту говоря, для своих коллег. Пятерых молодых полицейских, убитых в ту страшную воскресную ночь, во время облавы в наркопритоне.

Песок дорожки хрустел и скрипел под его ногами. Какая-то птица, скрытая в гуще ветвей, что-то жалобно прокричала ему вслед.

— Ну, вот и я, — сказал Фома, подходя к высокому двойному надгробию. Черный, с серебристыми прожилками, камень казался слегка подернутым льдом. — Как и обещал в прошлый раз: субботним утром приеду, первым же рейсом. Как вы тут без меня, не скучали?

Сказал и вздохнул. Глупо, наверное, разговаривать с умершими родителями, даже нелепо…, а что поделать? Прошло пять лет, а он до сих пор так и не смирился с их смертью. Солидный, изрядно поживший, который много раз видел эту самую смерть почти «в лицо» — он должен обладать шкурой носорога. Должен, угу. Только вот почему-то не получается. Никак…

Фома посмотрел на свежую могилу неподалеку, тонущую в живых цветах и венках. С тремя негаснущими лампадками алого стекла, в самом изголовье. Здесь уснул вечным сном сержант Патрик О*Рейли, славный парень — любимец всего Управления. «Ему было даже меньше, чем Христу», внезапно подумал Фома. Подумал и смутился: чего только не придет в голову…

И тут он заметил пса. Тот лежал на земле, рядом с могилой. Прижимаясь к ней, будто к боку любимого друга, своего напарника и лучшего в мире хозяина. Даже сейчас — оголодавший, с тусклой шерстью и не менее тусклым взглядом — он был великолепен.

Фома слышал и не раз про все его подвиги, про удивительный, прямо-таки небывалый для собаки, ум и, конечно, про его красоту. Лунный Томас — легенда местной полиции. Или как изгалялись шутники из Управления, «внебрачный сын Патрика О*Рейли». Тот нежно любил своего безмолвного друга, гордился им и хвалился. Напропалую, почти на каждом шагу. Искренне считая: его ненаглядный Томас — лучший в городе. И в стране… да что там мелочиться?! — во всем мире! Иначе и быть не могло!

Впрочем, у Патрика и все остальное — все и всегда! — было самое лучшее. Так думал не только он. Многие завидовали Патрику — молодому, более красивому, более остроумному и более удачливому — в том числе, в продвижении по службе, словом, гораздо более блестящему коллеге. Еще как завидовали, что было, то было! Сейчас, когда Патрика не стало, думать об этом казалось просто невыносимо. «Какая гадость, какая дикая нелепость», размышлял Фома. «Семь пуль — и нет всего этого великолепия. Исчезло, схлопнулось. А вместо него — эта скромная могила в цветах… и дыра в пространстве. В которую дуют ветры, да не просто холодные — ледяные. Дыра в сердце, дыра в душе… и ничем ее не закрыть и не заткнуть. Время лечит… наглое вранье! Ни черта оно не лечит», так думал Фома, бережно протирая мокрой тряпкой лицо и крылья мраморному ангелу, склонившемуся над могилой его родителей. Ангел скорбно молчал — очевидно, в знак согласия. Да и что бы он мог возразить?

Фома прополол цветы вокруг могилы, полил их, подмел дорожку, зажег угасшую лампадку и поменял букет в каменной вазе. И, наконец, умаявшись, присел на вкопанную им недавно скамеечку и вновь посмотрел на пса. Тот лежал, не шевелясь, с полузакрытыми глазами. Не пес — еще одно изваяние.

— Томас, — тихо позвал Фома. — Томас, дружище…

Большая, будто выточенная из мрамора или отлитая из серебра, голова медленно повернулась к нему.

— Ну, как ты, парень?

Пес вздохнул — как человек. Поднял морду, и Фома вздрогнул: на него смотрели измученные страданием глаза. Усталые и разочарованные этим паскудным миром, где убивают тех, кого ты любишь; тех, кто тебе дорог. Лучших из лучших. Единственных. Пес уже не ждал от этого мира ничего хорошего. А ничегошеньки.