Кремовые розы для моей малютки

— Этот магазин для вас — невидимый, с этого дня.

— Как это?

— А так? Здесь вы не воруете. На другие места я, так и быть, закрываю глаза — пока за руку одного из вас там не поймаю. Здесь — ни-ни! Видишь девушку за прилавком?

Баро понимающе улыбнулся и подмигнул:

— Невеста?

— Тс-с! Она об этом еще не знает, — тихо произнес Гизли.

— Так давай сватайся. И женись поскорей, хоть накормишь ее досыта. Кожа да кости, синяя… больная совсем. Я бы не связывался.

— Это почему еще?

— Родня у нее плохая — злая, жадная. Приданое богатое, отдавать его не хотят, голодом ее морят. Ждут, пока сама помрет, дни считают. Ой, поберегись, служивый! Ой, поберегись! — покачал головой Баро.

Майкл Гизли ошеломленно, в полном обалдении, уставился на юного, но рассудительного и многоопытного провидца. «И где я уже слышал эти характерные интонации?»

Баро по-своему истолковал его молчание. Затянулся сигаретой, как следует, и подбадривающее хлопнул громилу-стажера по плечу.

— Не переживай. Другую себе найдешь. Здоровую.

«Бандиты» за его спиной зашумели, завизжали и запрыгали. «Главарь» обернулся, шикнул и топнул ногой. И вмиг воцарилась тишина.

— Откуда ты только все знаешь, — поразился Гизли. «Надо же какое диво… и это в девять лет. Ой-ей!»

— Мама научила, а ее — бабушка. В нашем роду все мудрые.

— А как их зовут? — спросил Гизли, хотя ответ напрашивался сам по себе.

— Маму Розария, бабушку — Роза.

«Знакомые все лица», мысленно усмехнулся громила-стажер.

Мерседес, к своему огорчению, мало что могла расслышать. Но с интересом следила за переговорами. Время от времени, тихонько прыская в кулак.

Юный провидец Баро, между тем, лихорадочно соображал — как бы не продешевить. И сообразил-таки!

— Майкл, у тебя пистолет есть?

— Есть, конечно.

— Дай пострелять, а?

— Нельзя, друг. И подержать нельзя, и обсуждать тут нечего, — предваряя новые требования мальчишки, произнес громила-стажер. Он умолчал о том, что никакой пистолет ему пока что не полагается. Ронять свой авторитет не входило в планы Майкл Гизли.

Баро скривился и сплюнул. И плечом дернул: «Больно надо было!»

— Зато у меня есть зубы…

— Пф-ф!

— … акульи.

— Людоедской, да? — глаза мальчишки загорелись.

— Разве другие бывают? — нарочито удивился Гизли.

— Дай! Дай! Скорее!

И детские руки вцепились в фирменную куртку громилы-стажера.

— Нашел дурака, — ухмыльнулся тот. — Сперва заключим договор. Пообещай мне, при свидетелях, что больше ни ты, ни твоя банда, в этот магазин — ни ногой, ни рукой! Ясно?

— Покажи! — требовательно сказал Баро.

Майкл Гизли сунул руку за пазуху и достал из нагрудного кармана шнурок. Двойной, кожаный, с нанизанными здоровенными акульими зубами. Очень-очень острыми. Их было семь — ровным счетом. Достал и потряс над головой. Мысленно попросив прощения у своего племянника, которому и предназначалось это невероятное, бесценное сокровище.

Юный главарь смотрел на него, как завороженный. И, как ни странно, выхватить и удрать с добычей — даже не пытался.

— Обещаю! — наконец, выдохнул он.

И Майкл Гизли — в кои-то веки! — поверил цыгану. Молча улыбнулся и отдал жутковатое ожерелье, которое юный главарь цыганской «банды», мудрец и потомственный провидец, с радостными воплями нацепил на себя. Позади завистливо шушукались и вздыхали, вздыхали.

— У меня конский череп есть, и медвежий, — доверительно поделился Баро. — Еще змеиный хочу. Но это… — он, со счастливым вздохом, осторожно погладил акульи зубы. Каждый зуб — по отдельности. А потом — с достоинством, произнес:

— Я согласен. Пусть твоя невеста будет спокойна. Я цыган, мое слово твердое.

И высокие договаривающиеся стороны — громила-стажер и главарь малолетних «бандитов» — скрепили договор крепким рукопожатием.

— Ну, ты — медведь, служивый! — тряся рукой, воскликнул мальчишка.

— И опять ты прав, да что ж такое?! — захохотал Гизли.

И «мелкие чудовища» за их спиной — тоже захохотали.

В тот момент, когда Гизли спасал Мерседес от цыганят, а магазин игрушек — от быстрого разорения, его шеф стоял в дверях кабинета господина суперинтенданта. Будто провинившийся школьник. Он, разумеется, себя таковым не считал, однако готовился к любым возможным неприятностям. Ну, почти любым. То, что ему не предложили сесть — было скверным сигналом, и Фома сделал вид, что просто не расслышал приглашения. Взял стул и, с удобством, умостился возле самой двери. Господин суперинтендант скривился, но промолчал. В комиссаре Савлински его злило, буквально, все: и спокойное, очень независимое выражение лица, и нежелание лишний раз поддакнуть начальству, и постоянное выгораживание своих «ребятишек», и постоянные умничанье и вольнодумство, и плащ, будто найденный в заброшенном доме («с идиотским черным шарфом в кармане!»), и даже модные лакированные туфли. Но главное, вечные сомнения и, как следствие, желание настоять на своем.

— Савлински, только что опять звонила миссис Тирренс. Оставьте ее, наконец, в покое, — выдержав небольшую паузу, произнес господин суперинтендант. — Самовольничаете, опять? Вечно вы сомневаетесь! Вечно вам неймется!

Фома только молча пожал плечами. Да, все так — говорил его взгляд. И что?