Кремулятор

— А пуля тебя тоже не сразит?

— Не-а…

— Потому что ты уже это представил?

— И поэтому тоже…

— Значит, ты уже представил, что дальше с тобой будет, верно, Нестеренко?

— Верно, гражданин начальник...

— А это ты тоже представил, да?!

Не дождавшись ответа, Перепелица дважды бьет меня. Сперва точно в челюсть, затем, выскочив из-за стола, уже лежачего, в нос. Нужно признать, что удары у этого ублюдка хорошие. Открыв глаза, я понимаю только, что вверху потолок, а под затылком пол. На мгновенье буквально, но я, кажется, теряю сознание.

«Странно, я был уверен, что если что-то и выведет моего любезного следователя из себя, то уж точно не мои рассуждения о смерти... Нужно быть внимательнее», — думаю я.

Меньше всего мне нужна теперь смерть случайная, смерть стремительная и глупая, смерть, которую я не успею помыслить.

Без разрешения и в какой-то степени даже идя в контратаку, я становлюсь на ноги и возвращаюсь за стол. Подбородок мой теперь совершенно алый, носом идет темно-гранатового цвета кровь. Как многоточие в конце строки, маленькие капли падают на чистый лист:

— Вытри!

— Да, гражданин начальник…

— Это ты тоже помыслил, верно, гнида?

— Нет, — больше не улыбаясь, отвечаю я.

— Все-таки ты не всесилен, верно?!

— Верно, гражданин начальник...

— А я всесилен! Я всесилен, мразота ты бесхребетная, потому что я настоящий советский человек, а ты нет! Советский человек всесилен, а ты, контра поганая, сдохнешь уже в этой тюрьме, но прежде — прежде ты, Нестеренко, покажешь мне о своих немецких подельниках, а не о смерти, понял меня?!

— …

— Понял меня?!

— Да…

«Всесилен он… Таких всесильных, милая, у меня бывает по десять за ночь. Свой/чужой, предатель/верный друг — правда заключается только в том, милая, что кем бы ты ни был при жизни, Максимом Горьким, или расстрелянным зэком, жертвой аборта, или главой японской компартии Катаямой, — цена тебе двенадцать рублей на амортизацию крематория и восемьдесят килограммов угля…

Сейчас я подыграю следователю, сейчас я сделаю вид, что он мужик, а я будто бы напуган, сейчас я сделаю всё, чтобы стрелял в меня не он, и не сейчас, и не здесь, но только это нисколько не отменяет того факта, что таких, как этот Перепелица, через меня прошли десятки тысяч! Машинисты и слесари, почталь­оны и бригадиры, атлеты и моряки. Однажды я кремировал 45 человек из пед­института в Горьком — деканы, доценты и студенты. По ночам через мою печь выходили комсомольцы и члены политбюро, такие как, например, Косиор или нарком финансов Чубарь. Я кремировал польских и югославских секретарей ЦК; военачальника Тухачевского; командармов: Уборевича, Якира и Корка; комкоров: Фельдмана, Эйдемана и Примакова — все они тоже считали себя всесильными, но однажды каждого из них я пересыпал в кремулятор...»

— Ну что ты трясешься, Нестеренко? Понял, кто здесь всесильный?

«Понял! Понял, потому спустя год мне доставили и маршала Блюхера, который подписал смертный приговор всем вышеперечисленным военачальникам, включая Тухачевского. В комплекте с всесильным советским гражданином Блюхером мне привезли тела двух его первых жен и брата. Теперь мне сложно вспомнить точно, милая, но думаю, что через меня прошло что-то около четырехсот высокопоставленных военных, 11 заместителей наркома, около 70 членов высшего военного совета, несколько адмиралов и десяток генералов армии. Мной была кремирована целая страна…»

Разглядывая покрасневшего следователя, я думаю теперь, что настоящая и истинная власть проявляется не в пытке и не в унижении другого, — единственное и точное проявление власти случается лишь в тот момент, когда, стоя над трупом, ты можешь сказать ему: «Я знаю, как ты умер, старик». Мы властны лишь над теми, кого пережили, и мы бессильны перед теми, кто переживет нас.

— Я сказал, не трясись, а начинай показывать относительно работы на немцев!

— Как скажете, гражданин начальник...

— Показывай!

— Я на немцев никогда не работал...

— Ты же сам говоришь, что остался в городе!

— Всё так, я остался в городе, но лежал в госпитале до занятия его немецкими оккупационными войсками, а затем лечился уже амбулаторным способом…

— В качестве кого ты служил в немецкой оккупационной армии после вы­здоровления?

— В немецкой оккупационной армии в городе Харькове в 1918 году я не служил, так как считался больным и проходил курс лечения в течение двух недель…

— А потом?

— А потом в конце февраля 1918 года или в начале марта — теперь уже точно не вспомню — вместе с эшелоном солдат (состоящим преимущественно из австрийцев) я направился в город Киев, откуда имел намерение проехать в город Николаев к родителям…

— И что же? Поехал?

— Нет. Уехать в Николаев у меня не получилось, и я остался в Киеве, где поступил на работу в авиационный военный парк на должность помощника командира...

— Какое правительство было в городе Киеве, когда ты туда приехал?

— Украинская рада…

— Значит, ты стал работать на Украинскую раду?!

— Да...

— Почему?

— Хотел летать…

— Летать, говоришь?

— Да. Вся моя жизнь, все сознательные поступки были подчинены одному только желанию летать, гражданин начальник…