Крепость

Петя, проглотив слюну, перелистнул и снова стал читать:

Я раньше, Петя, любви безответной не знала.
Глядела на любовь очень наивно.
Об искренней, чистой любви я мечтала
И очень хотела полюбить взаимно.
Но в жизни бывает наоборот:
Полюбишь искренне, всей душою,
И любовь эта день ото дня растет,
Становится вскоре настоящей, большою.
Но так происходит у одной меня,
У того, которого я люблю, напротив.
Как ни пытаюсь, ни стараюсь я,
Он всегда и во всем против.
Да, в любви большая неудачница я,
И не судьба, видно, чтобы меня любили.
Все заняты очень, других любя,
А обо мне, как видно, совсем забыли.

И опять Петя попытался сделать вид, что не к нему эти строчки относятся, что вроде она по-дружески с ним своими переживаниями делится. И произнес:

— Ну, не расстраивайся. Все еще образуется. Может, тот, кого ты любишь, тоже полюбит тебя, — невнятной скороговоркой, отворачивая лицо, лепетал Петя.

— А ты хочешь знать, Петя, кто он? — нежно спросила Зойка, решившая-таки прижать Петю. Словно история с Герцем почему-то подействовала на нее возбуждающе, как катализатор.

— Да нет, зачем? Я в чужие тайны не люблю лезть, — быстро ответил Петя и дернулся, чтобы идти. — Пора, сейчас звонок будет.

Он выглянул из-за колонны, его увидел Витя Кольчатый, по прозвищу Змей, и сразу вдруг ринулся к нему.

— Слыхал про Желвака? — протянул он руку. — Ночь у Зойки отлеживался. Утром к матери пришел, там его и замели. Его со спины Когрин узнал. Сейчас в ментовке отдыхает, — тут он увидел Зойку. — A-а, вот и она. Ты чего на Вострого пялишься? Во, ненасытная!

— Как тебе не стыдно, Витя! — сказала, отступая, Зойка.

— Па-ду-ма-ешь! Подол тебе, что ль, здесь задрать? Вали отсюда, пока цела.

Вздернув плечами, Зойка медленно пошла к лестнице, обернулась; отдалившись от Кольчатого, осмелела:

— Пойдем, Петя, мы с тобой еще не договорили.

Но Петя рад был остаться со Змеем, хотя и жутковато-непонятно было ему, что тот говорит о вчерашней истории, как о всем известном деле. Зойка, у которой отлеживался Желватов, симпатии не вызывала.

— Зачем ты так с ней? — заступился тем не менее робко Петя.

— Она знает, зачем. Пошла прочь! Шалава!

И когда Зойка скрылась в проеме дверей, ведущих на лестницу. Змей пояснил:

— Желвак мне позвонить сумел. Он перед тем делом с ней же ханку жрал. Она же, сука, его дур-ма-ном алко-голь-ным напитала. Зазвала к себе, пузырь поставила и на жизнь жаловалась. Кстати, на тебя да на Когрина. Но Желвак к тебе хорошо относится. Он ей пистон поставил, а потом его с бутылки повело, мне позвонил, добавить хотел, да я на тренировку бежал, он к дворовым своим корешам, там, еще жахнул. Вот кирпичом и пульнул. Пьян был. Головешка-то не работала. И опять к Зойке, она же всегда дать готова.

Петя стоял растерянный недоумевая этим подробностям и тому, что Змей их ему, Пете, вываливает. Обычно с Кольчатым они и тремя словами могли за неделю не обменяться. Но тут же все выяснилось.

— Мелким хулиганством сочтут, — шипел Кольчатый ему на ухо, — он же без намерения. Если б он кому об этом заранее говорил, было бы с намерением, это уже другая статья, сильно тяжелая. А так — пустяки! Ты понял, Вострый?.. Не подведи друга.

Этого он и боялся. Ничего не забыл Желватов! Только бы Лиза никому не сказала, что он ей сообщил о словах Желватова.

— А как я могу подвести?

— Да ты поду-умай! Держи при себе, что знаешь. И путем. Не будешь же ты своего русского из-за еврея губить.

— Какого еврея? — побледнел, испугавшись, Петя.

— Из-за Когрина. Он же жид, иными словами, еврей.

— Не может быть. Я не знал, — пробормотал, чувствуя, что слова из него от трусости выскакивают постыдные, оледеневший Петя.

— А ты думал, что Герц сраный Ушерович — это русский? Мы, русские ребята, должны помогать друг другу. Чтобы русского человека еврей с потрохами не сжевал. Сечешь?

— Ага, — автоматически согласился застывший от страха разоблачения юный полукровка, но сквозь морок страха испытывая облегчение, радость и даже признательность Кольчатому, что тот считает его представителем господствующей нации.

— Эй, — крикнул, пробегая мимо, Кстин, — вы чего тут?.. Акула уже поплыла, — румяный, вечно улыбающийся, будто ничего не происходит и ничего не может быть страшного в жизни, он нырнул в дверной проем и быстро побежал по лестнице вверх.

— Кстин! — догонял его злой, гибкий, упруго-спортивный Змей. — А Когрин пришел? Не видал?

— Пока нет, — радостно отвечал тот пролетом выше, — думаю, что не будет, змей ты мой, никакого сочинения. Не до нас ему.