Крепость

Первые три урока по классу шло смутное перешептывание, вдали четвертого — литературы. Учителя, кроме математички Акулы, спрашивали вяло. На переменах — разговоры и предположения шли в полный голос. Ходили из кабинета в кабинет, решали задачи, прогоняли прошлогодние билеты, делали опыты, но как-то отрешенно, отстраненно. Да и учителя были встревожены, часто выходили из классов, не дожидаясь звонка, бежали в учительскую, куда таскались подслушивать и Змей, и рыжий Сашка, и будущий золотой медалист Вася Утятников. Для репутации школы это было чудовищное ЧП. Но ясно стало одно, что учителя сами еще ничего не знают и живут слухами, потому что Герца пока в школе нет.

Девочки вели свои пересуды в классе. Ребята толпились в коридоре около подоконника: и Змей, и Кстин и долговязый Юрка Мишин, и Вася Утятников, и рыжий Сашка, и Костя Телков, и Петя, разумеется.

— Кубышка (прозвище директриссы) не захочет дело поднимать!

— Точно. Замять попросят.

— Попросят! Потребуют, милый ты мой.

— А что Пшикалка?

— Когрин с ней в приятелях. Она, если что, и в роно пойдет.

— Не пойдет. Ты что — честь школы!..

— А если помрет?..

— Х-хе, навряд. Желвак пьяный был, слабенький.

— А я Подоляку: знаешь, у онанистов на ладонях волосы растут.

— Ну?

— А он сразу себе в ладонь уставился.

— Баловник ты, Змей!

— Вот тебе и «Гроза»!

— Ты бы, Змей, поведал, что к чему…

— Потише ори. Пока гром не грянул.

— Судить буду?..

— И будет его судить судья неправедный. Махнут Персицкий али Махнут Турецкий…

— Змей, кончай свои поливы!

— Точняк. Что они ему там нарисуют затруднительно простому человеческому уму понимать.

— Когрин уж сочинит. Юдише копф.

— Ему здорово наш Игорь Сергеич врезал, я после тренировки в учительскую заглядывал о соревнованиях договориться и слышал. Он и лепит Когрину: «Простите, забыл ваше настоящее имя-отчество». А тот: «Григорий Александрович!» А Игорь: «Да? Я думал это ваш литературный псевдоним».

— Ну, жеребец дает!

— Пселдоним!

— Пселдоним!

— И не разберешь их, прячутся!

— А от их пахнет, говорят. Вонюче — нос зажмешь!

— Они чеснок едят, вот чесноком и пахнет!

— Я тебя счас понюхаю.

— Это я тебя понюхаю!

— На! Можешь заодно и попку поцеловать.

— Ладно, парни. Что ему грозит все же?..

— Так думаю, что геенна огненная!

— Точно, братец ты мой. Туда всякого звания люди попадают.

— Интересно, сочинение по «Грозе» будет сегодня?

— Не умею тебе сказать, братец ты мой. И вообче: не лезь ты ко мне со всяким вздором! Может, я, как Дикой, — и говорить-то с тобой ниже достоинства сочту.

— А правда, что евреи всего мира заодно? И хотят всех русских извести?

— А ты думаешь, Адольф совсем уж дурак был?

— У него Штирлиц главным советчиком находился!

— Кончайте, пацаны, эти шутки!

— А что было-то на самом деле? Змей, не томи!

— Да с Зойкой, шалавой, трахался, потом портвею жахнул. А та и возьмись Герца поливать: он ей недавно двойку вкатил да еще и прищучил. А Желвак и без того этот народец недолюбливает. Херово Желватычу придется. Герц, бля, все про справедливость толковал. Как чуяло его сердечко! Теперь Желватычу — колония, как пить дать! Если мелким хулиганством не признают. Или Герц заявление не заберет.

— Свободно, что и заберет!

— Кубышка уговорить сможет.

— А то и Пшикалка.

— Ну нет, ты что!

— Мишин дело говорит! Честь школы, блин, превыше всего!

— Чтой-то у вас, братцы, обличье человеческое истеряно. О пролитой кровушке даже и не подумали.

— На эту кровушку думальщиков и без нас хватит.

— Теперь вот русскую кровушку попьют!

— А правда, что папаня его вечный двигатель мастерил, перпету-мобиль искал?

Такие разговорчики, пересыпанные цитатками и словечками из «Грозы» (умел все же Герц заставить читать тексты!), велись у подоконника. Все в общем-то знали, что Герц — еврей, но пока ему симпатизировали, он считался за латыша. Теперь же, выступив на защиту кореша, вдруг обнаружили в Герце основной грех, основную вину — еврейство! Этого и боялся Петя, что его когда-нибудь так обнаружат. Тогда, казалось ему, не будет ему пощады: бить, конечно, не будут, но жизнь отравят. Зря что ли знакомые пацаны Змея на Пушкинской площади день рождения Гитлера праздновали!

Меж тем девицы во главе с хорошисткой Таней Бомкиной подвергли остракизму Зойку Туманову. Та ходила заплаканная, с красной, уродливой физиономией. Таня говорила, что все они должны быть откровенны, правдивы и не бояться осуждать других людей, что сейчас перед ними задача — осудить Зойку, как подругу Желватова. А потом самого Желватова. Надо заклеймить его перед классом, прежде, чем брать на поруки и обещать, что он исправится и больше так не будет. Отколовшийся от ребят низенький и плюгавый онанист Сева Подоляк, чувствовавший себя увереннее рядом с комсоргом класса Таней Бомкиной, сказал:

— Считаю, что надо провести комсомольское собрание. Нам следует быть принципиальными и что-то решить.

Длинный Юрка Мишин, засунувшийся в класс, хмыкнул:

— Чего это ты решать собрался, Севочка? Что прикажут, то и решишь. Ты же активист, значит, человек послушный.

Его оборвала Таня Бомкина: