Крепость Ангела

— Я ничего не боюсь. — В черных глазах холодный вызов.

Плевать мне было на все, а ведь задело, такая ярость вдруг вспыхнула.

— Ничего не боишься? Сейчас я пойду в больницу к доктору…

Она стремительной тенью бросилась ко мне, наземь, буквально приникла, жесткие черные волосы рассыпались по моим коленям, натуральные слезы омочили мои руки.

— Я тебе все расскажу, только не уходи. Ведь я люблю тебя.

— Мне уже не нужны твои признания.

Я и правду говорил, и не совсем, такое раздвоение души, такое мучительное… не до признаний мне было — и странное любопытство, почти извращенное, разъедало душу.

— Ладно, говори.

Она вскочила как на пружинках, по комнате покружила, заражая нервным подъемом, на пределе…

— Какой ты умный, Родя! Как ты догадался?

— Тебя выдали «Погребенные».

— Ты с ума сошел?

— Не я сошел, а ты лгунья. За два дня до смерти, по твоим словам, Марья Павловна запретила всем подниматься наверх. Между тем накануне ее кончины Паоло сфотографировал фреску с той прежней тридцатилетней чашей.

— Я ж тогда не знала про фотографии!

— А я видел сегодня у Аркадия Васильевича. Если б она сама испортила фреску, а потом восстановила изображение, вы с доктором (а ты — тем более!) уловили бы запах свежих красок. Ты попалась на лжи, на мелочах, хотя сработала умно и дерзко, восхищаюсь. Но местами переиграла.

— Выходит, переиграла, — согласилась она по-детски огорченно.

— Твои комбинации были безупречны, не надо было никого подставлять.

— Ты ж меня вынудил! Ты сказал, что угомонишься, когда докажешь вину Петра. На него я и сделала ставку.

— Логично… Связи практически непроверяемые, ведут за «бугор» и далее в «царство духов». От той вековой липы, которую пьяный обнимал, он никак не мог слышать разговор Евгения со Степой. Я сегодня Степу не расслышал — ни слова! Ты опять соврала — и зря.

— Из-за тебя, только из-за тебя!

— «Мистерия — опыт прижизненного переживания смерти» — ты тайком читала мои записки (я их прятал в комод) и ведь не случайно проговорилась — правда? — а повторила меня, чтобы продемонстрировать «родство душ».

— Если ты считаешь себя таким уникальным творцом слова…

— Не в этом дело, я и это пропустил. А впервые усомнился, когда ты вдруг выдумала, будто Марья Павловна тебя крестила. Нет, я тогда поверил, но очень удивился. Это неправдоподобно психологически. Из разговора с ней (и из позднейшего расследования) я вынес впечатление муки, ее многолетний «затвор» — покаяние. Не то что детей крестить — она видеть никого не могла. И особенно твоих родителей (по словам доктора) — людей, которые ее спасли!

— Ага, все брехня, — пролепетала Лара легкомысленно. — Я некрещеная. А с тобой играла евангельскую овечку.

— Переиграла. Понятно, что тебе хотелось воссоздать передо мной несуществующую гармонию между Марьей Павловной и вашей семьей. Твоя мать донесла ей про Митеньку?

— А что? По справедливости.

— И впоследствии рассказала тебе про болиголов?

Лара улыбнулась лукаво:

— Детская передачка «Хочу все знать». — Взгляд ее скользнул вниз, я проследил: смуглая сильная рука на столешнице, на запястье — большие мужские часы. — Ты имеешь право, Родя.

Да, за это право я наконец заплатил, но мне не под силу тридцатилетний «затвор», не выдюжить: все или ничего!.. через мгновение, ну, через час, который пролетит как мгновение. О вечности стоило бы подумать, а меня заводил азарт.

— Мамочка ничего от меня не скрывала. Она презирала мужчин.

— Понятно. Твои родители ведь развелись?

— После моего рождения. Да, мама рассказала старухе про ее мужа, а та, по слабости характера, чуть не умерла и ограничилась фреской: все чувства в нее вложила.

— По слабости характера, — повторил я. — То есть не она, а твоя мать украла болиголов из лаборатории?

— Ага. Ты верно рассудил: она прихватила яд и подбросила Митенькин мундштук, чтоб на него подумали. А когда старуха получила письмо, у мамы был уже готов план.

— И ты его повторила шестого сентября?

— В общих чертах… да ты некстати влез.

— Как же Марья Павловна поддалась?

— А ты как? — Художница снисходительно усмехнулась.

— Она поддалась, когда уже свою «черную мессу» написала, — остальное техника.

— Но как сумела?..

— Очень просто. Явилась к Митеньке неожиданно с бутылкой вина — выпить с ним и его секретаршей мировую: она-де полюбила здешнего доктора и желает отпраздновать расставание. Это и был мамочкин план.

— Да матери твоей какая корысть вдохновлять на убийство?

— Никакой, — сказано твердо и жестко. Всплыли в памяти Уста Ада. — Как и для меня, — продолжала Лара.

— Да уж, для тебя!..

— Никакой корысти! — взвизгнула она. — Для нас обеих ничего не было выше искусства.

— Какое, к черту, искусство!..

— Такое! Сам говорил: кто победит — творец или его демон?.. Победил тебя, победил… — Она вдруг успокоилась.

— Старуха не выдала секрет, была как камень…

— Какой секрет?

— Состав красок на фреске. Даже мне не выдала.

— А, «плесень склепов и роса в полночь»…

— Мамочка подозревала: кровь.

— Кровь? Чья?

— Бабки твоей. Когда она узнала про мужа, все руки себе изрезала. Но мама ее спасла — тогда у них и завязались своеобразные отношения.