Крепость (ЛП)

Должно быть был очень красивый пожар, когда этот огромный мебельный склад был подожжен канистрами с фосфором. Жарко горело! И наш домашний очаг тоже сгорел дотла. Больше меня ничего не связывает с Хемницем. Остается лишь комнатушка в домике старого Шола на опушке леса в Фельдафинге, с румынскими жилетками на стене, как память о моей поездке по Дунаю, и прочие недавно собранные мелочи…. А еще ателье в Академии, в Мюнхене — при том условии, что кто-нибудь другой не устроил там себе уютное гнездышко. Так же и при условии, что Академия вообще еще стоит на том же месте.

«Omnia mea mecum porto» — это латинское изречение иногда просто автоматически выскакивает в нужный момент.

Черт его знает, что ждет меня в Берлине! И если этот же черт захочет, то навряд ли мне удастся вернуться во Францию. При более тщательном раскладе это будет значить одно: Бретань для меня потеряна навеки…

Кельн! Город полностью разрушен. Мне точно известно, когда это произошло: 30 и 31 мая 1942 года, уже почти два года. Тогда здесь разгрузились более тысячи самолетов противника. Тысяча самолетов! Я не могу даже вообразить такое количество бомбардировщиков в воздухе! Десяток, ну пятьдесят, куда ни шло, но 1000?!

Смотрю и смотрю, не отрывая глаз от окна. Как смогут когда-либо жить в этих пустынных, огромных развалинах люди? Самим противоречием всему является то, что в этих полях сплошных руин все еще царит жизнь! Союзники наяву показали нам, что такое ковровое бомбометание: в марте 1943 года полностью разрушен город Эссен. Двумя месяцами позже плотины южнее Рура — Мёне, Эдер, Зорпе…. Тысячи людей утонули. А из британских Ланкастеров были сбиты лишь 8 штук. Все это наводит на грустные размышления.

Мимо проплывают небольшие городки: на улицах никого. Все серо и бесцветно: Германия — словно черно-белый фильм ужасов. И вновь вижу одинокий брандмауэр. Бледные ромбы по длине комнат, которые лежат в середине узких, высоко-задранных четырехугольников: Это остатки лестничных клеток. Все в целом лишь один большой, даже гигантский альбом образцов обоев.

Наш состав останавливается на какой-то маленькой станции. На перроне, в окружении пехотинцев, сестра Красного Креста раздает им что-то из большой, алюминиевой кастрюли…. Кажется это чай. Нужно бы размять ноги. Запираю купе и иду попытать счастья.

В Ганновере заливаются сирены. Господи, опять! Словно мне недостаточно испытаний воздушными налетами! Во всяком случае, наш поезд останавливается, и, судя по всему, долго простоит. Однако кажется это не налет, а скорее перелет самолетов через город. Разрушать здесь очевидно нечего, т. к. весь город давно лежит в руинах.

Внезапно состав содрогается. Вагоны с шумом ударяются друг о друга, потом начинают равномерное движение. «Неплохо бы ему сначала поучиться», — мелькает мысль, имея в виду машиниста. От колесной пары раздается протяжный завывающий скрип, тут же скрип повторяется вновь — кажется, мы пересекли целое поле железнодорожных стрелок. Поезд вновь останавливается. Да что там происходит?

Наверняка поезд опоздает на несколько часов.

И опять возвращаюсь мыслями к самой первой своей поездке в Париж. Тогда все произошло настолько быстро, что я не успел и очухаться: едва лишь меня одели в форму морского артиллериста, выдали форменную куртку и фуражку, как я был «выброшен на фронт» — с молодцеватой выправкой и умением четко приветствовать других военнослужащих, однако, совершенно не зная корабельных порядков.

Все вокруг бредили блицкригом, и мне просто необходимо было как можно быстрее вжиться в морские победы нашего доблестного ВМФ, дабы затем их, этаким бравым сказителем, красиво живописать.