Крепостной Пушкина (СИ)

«Когда он забывается, то тянет на чиновника, только нигде не служившего», — отметил Пушкин.

— Ну вот так. Итоги дружеской попойки. Провожали твоего «друга», и так вышло.

— Петра Романовича, — нашёл силы на улыбку Стёпа, — великого человека.

— Я бы не ёрничал на твоём месте — но кажется, ты из тех людей, которых не переделать.

Безобразов категорически отказался реабилитировать Степана, упорно считая если не шпионом, то опасным мошенником, с неизвестной, но непременно дурной целью втирающимся в доверие к господам. Против Долли он идти не мог, не та фигура. Против Пушкина — не хотел. Гусару оставалось только рычать в кулак и обещать себе разоблачить «негодяя». Стёпу он видел ещё дважды и оба раза наливался кровью, недобро смотрел, но ничего не говорил. Тот в ответ вёл себя подчёркнуто почтительно и величал свирепого оппонента то «сыщиком от бога», то «недюжинным умом», а то и «великим человеком», как сейчас. Ума, впрочем, хватало не потешаться в лицо, иначе удержать гусара от возмездия не смог бы никто.

— И куда же вы столь бурно провожали своего Патрокла, ваше превосходительство?

— Ты читал «Иллиаду», Стёпушка? — насмешливо спросил Пушкин.

— «Илиаду»? — включил дурака Степан. Пушкин вздохнул и махнул рукой — ладно уж, мол, деревенский ты наш.

— А провожали мы друга нашего за границу. В Англию. По делам. Эх, живут же люди! Меня вот не отпускают.

— Почему в Англию, а не во Францию?

— Сперва в Англию, а потом... постой. Ты что-то знаешь?

Степан побаивался таких взглядов, каким наградил его барин. Слишком остро, слишком проницательно.

— Да нет, Александр Сергеевич, ничего такого.

— И всё-таки у тебя вырвалось недоумение. Почему?

— Долли, — признался Степан, — то есть её светлость графиня Фикельмон, прошу прощения. Третьего дня я посещал по просьбе барыни вашу квартиру, ей нужно было... впрочем, неважно. Была там и госпожа графиня и дважды спросила меня, не собираюсь ли я, получив вольную, — вы извините, для неё этот вопрос будто решённый, но что может понимать женщина в душе русского крестьянина? — посетить Париж. Вот у меня как-то и выскочило.

— Подробнее, — потребовал Пушкин. — Ты, может, ещё не понял, но госпожа Фикельмон не умеет говорить слова попусту. В том её сила, но и слабость. Вспомни дословно.

— Дословно я не смогу, знал бы... Сказала, что любому человеку нужно образование, получить которое лучше в Европе.

— Ну-ну. Далее.

— Что Париж — лучший город для жизни. Что парижская опера и театр — лучшие на свете. Что английские... Ой, Александр Сергеевич, она и англичан упоминала. Вот сейчас вспомнил.

— Говори же.

— Ну, что английские дельцы — скучные люди, ничего, кроме денег, не видят и потому слепы. А вот французы — совсем другое. И что мне следует посетить театр. Или оперу, не помню хорошенько, хоть убейте, ваше превосходительство.

Лицо Пушкина приобрело опасный, хищный вид. Он о чём-то глубоко задумался, и Степан ещё несколько минут ожидал, когда барин вернётся к куда более интересной теме. Наконец тот встрепенулся, опомнился и, извиняясь одними глазами, перешёл к обсуждению долгов чести.

— Мне нужны эти сто тысяч на неделе, Степан. Ничего не поделаешь.

— Будут вам сто тысяч, — буркнул тот, смиряясь. — Но кому вы хоть проиграли?

— Да какая разница, — к Пушкину вернулась беспечность, — какому-то шулеру.

— Шулеру? Так зачем же ему платить, если он шулер? — удивился Степан.

— Ах, братец, тебе столько ещё предстоит узнать, чего нет в «Илиаде». Запомни — шулеру платят всегда, при любых обстоятельствах. Видов оплаты два — канделябрами или деньгами. Но всегда.

Глава 22

В которой приоткрываются личные потребности голландского посланника.

— Сколько?

— Семь тысяч девятьсот сорок франков, господин барон.

— Значит, восемь тысяч. А это? — указал тот на ящик с тканями.

— Полотно знатное. Около... трёх тысяч франков, господин барон.

— Хорошо. Деньги здесь?

— Да, господин барон. Вот, — мужик выложил на стол четыре пачки ассигнаций по двадцать пять рублей и одну десятирублевую. Барон поморщился — привычка русских считать свои ассигнации равными франкам раздражала пунктуального голландца, но этот «делец», как мысленно звал он Степана, давал «настоящую цену», на треть превосходящую предложения прочих, потому приходилось сдерживаться и не выдавливать из этого дикаря лишнюю сотню.

Голландского посольства в Санкт-Петербурге тех лет не существовало вовсе, если считать посольством непременный особняк, в котором должно давать балы, приёмы и вести полноценную светскую жизнь в окружении свиты из советников, консультантов, атташе, курьеров, переводчиков и других сотрудников. Всё это стоило больших средств, и даже посольства крупнейших держав в городе «более дорогом, чем Лондон или Париж» поддерживались на достойном уровне не только крупными выплатами (их всегда не хватало) от своих государств, но и личными состояниями послов, нередко разорявшихся на этом поприще.