Крепостной Пушкина (СИ)

— Всё, что угодно. Князь вернётся, как и сказал, к ужину. А у вас разве один пакет?

— Признаюсь, у меня два пакета.

— Второй можете отдать мне. Госпожа княгиня дурно чувствует себя последние дни и не покидает постели (Доротея Ливен болела уже неделю после ссоры с любовником — графом Грей, премьер-министром Великобритании. На их ежедневную переписку, впрочем, недомогание не влияло), но она спрашивала о вас и ждёт писем.

Петру это не понравилось, но полученные инструкции допускали подобный вариант, и он расстался со вторым пакетом.

Так он и поселился в одном из флигелей княжеской резиденции, в комнате, соседствующей с комнатой Свицкого, приставленного к нему в качестве компаньона на те дни, что требовались для получения ответных писем. Князя он практически не видел — тот был обыкновенно занят приёмами важных посетителей и появлялся лишь за столом к ужину, или не появлялся вовсе.

— Мне, право, неудобно намекнуть его сиятельству, что я не знаю английский язык, — признался Пётр после первого дня, — он или решит, что я неуч, или оскорбится.

Свицкий только посмеялся над подобными опасениями.

— Что вы, Пётр Романович, полно. Князь — лучший человек на свете. Вам не о чем беспокоиться.

Сам же он предложил гостю побыть его гидом и показать Лондон за эти дни — на что тот немедленно согласился.

— Не буду кривить душою, Пётр Романович, — в том не только моё желание, но и просьба княгини. Её сиятельство всё недужит и не простит себе оставить гостя без должного обращения. Кстати, она передаёт вам записку — с глубочайшими извинениями, как понимаю.

Коллежский асессор записку прочёл, затем прочёл ещё раз, после чего сжёг её на огне свечи.

— Вы смотрите на меня, словно увидели впервые, — заметил Свицкий, — и я догадываюсь, почему. В записке должно быть сказано, что без меня вам не понять души этого города, не правда ли?

— Вы удивительно точно разгадали мысль вашей госпожи, — заметил Безобразов, — ей хочется, чтобы я понял этот город.

Несколько дней они гуляли. Андрей Павлович оказался превосходным знатоком британской столицы и знакомил гостя с тем, что шутливо называл «полусветом», подразумевая места приличные, но доступные. Они посещали парки, кофейни, клубы, биржу.

В Англии было приятно сердцу. Всё представлялось точным, качественным, выверенным, неспешным. Сильнее прочего Петру нравились люди. Любой англичанин, как ему виделось, потому был спокоен, что твёрдо знал своё место. Этой мыслью он поделился со Свитским.

— Вот, Андрей Павлович, смотрю и радуюсь. У нас в России как-то не так. Сперва взглянешь на погон или ещё какие знаки отличия, а после уже на человека. Здесь же наоборот.

— Пётр Романович!

— Да, так и есть. Более того скажу вам — у нас порою человек, когда в зеркало смотрится, сперва на мундир посмотрит. Кто я да что я.

— Ну уж вы преувеличиваете! — рассмеялся Свитский.

— Нет, верно говорю вам. Не подумайте — я не из тех, кому стоит за границу попасть, так сразу начинают Россию хаять, но ведь правда. У нас человек сам часто знать не знает, кто он таков, вот и держится за чин. Здесь же... моряк — это моряк. Джентльмен — это джентльмен. И всё так. Вот они и спокойны, уверены.

— Может быть, может быть.

Особый интерес у Безобразова вызвала Лондонская биржа, место и впрямь удивительное.

— Подумать только, — рассказывал ему Свитский, — здесь ежедневно решаются дела на десятки и сотни тысяч фунтов. А сколько вы желаете вложить?

— Четыре тысячи фунтов.

Ранее Пётр признался, что обладает некой суммой, которую согласен пустить в оборот по случаю, но не знает, во что именно. Секретарь посольства горячо поддержал идею.

— Англия — владычица морей! А значит, их дела самые выгодные. Тем более ведут они их веками и есть вполне безрисковые варианты.

— Это именно то, что мне нужно. Вы знаете — как только я сменил военный мундир на статское платье, так более прочего стал ценить безрисковость.

— Тогда вам на биржу. Куда же ещё?

— Это действительно безопасно?

— Да. Самое простое здесь — вложиться в страхование.

— Страхование? — недоверчиво переспросил Безобразов. — А чего именно?

— Кораблей, — пожал плечами Свицкий, — тех самых кораблей, что идут сюда со всех уголков мира.

— Но если корабль утонет? Вы это называете надёжным?

— Ах, боже мой. Не корабля, нет. Кораблей. Я всё вам расскажу, позвольте.

Он увлёк Петра в очередное уютное кафе, где можно было с комфортом вести любую беседу.

— Так вот. То, что я вам предлагаю, есть самое надёжное и самое массовое дело — из имеющих деньги, конечно, — им занимаются здесь все или почти все.

— Гм.

— Более того, я даже горжусь, что главным человеком, всё это организовавшим, был наш с вами соотечественник!

— Как это?

— Да так. Родился в Санкт-Петербурге официально в 1735 году, мать была русской, а отец — англичанин. Звали его Юлиус Ангерштейн.

Безобразов закашлялся, но быстро оправился.