Крепостной шпион

В домике станции вспыхнул свет, и как по чьей-то команде вокруг навалилось темнота. Луна ушла в тучи, дорога впереди была совершенно свободна. Случайная пуля, выпущенная вслед, неприятно толкнула Андрея, обожгла. Трипольский ещё пришпорил свою лошадь и только потом слабость нахлынула на него и мрак вокруг неприятно покачнулся. Но Андрей Андреевич нашёл в себе силы удержаться в седле. Ещё сильнее вонзил шпоры во вздрагивающие бока лошади. В темноте очень скоро шума погони не стало слышно.

«Отстали, — подумал Трипольский, — ушёл от них».

На мгновение только выглянула Луна, и он, почти теряю сознание, увидел, что оказался один на пустой дороге. Мрак кругом. Обернулся — на станции поднималось зарево пожара. Это раздосадованные неудачей наёмники подожгли сено.

Наказание на стуле было наказанием чисто женским. На стул сажали провинившихся крепостных актрис, девушек из господского дома, а также беглых. Наказание это было столь жестоко и тягостно, что, если давался выбор получить полусотни плетей или простоять на морозе в одной рубашке несколько часов, то стулу предпочитали плети и мороз, хотя на морозе можно было и погибнуть.

Аглаю привели в пустующую четырёхугольную комнату без окна. Стены комнаты были окрашены белой краской, а посередине стоял большой стул с узкими подлокотниками. Рядом со стулом лежало на полу огромное полено. В полено вделан крюк, к крюку прикреплена тяжёлая цепь, на конце цепи ошейник с длинными шипами внутрь.

Аглаю посадили на стул, и палач застегнул ошейник. Она всё ещё не понимала, в чём же смысл наказания. Только спустя час, не в состоянии ни облокотиться, ни свободно ходить по комнате — при неловком движении шипы впивались в горло и могли убить — а полено было столь тяжёлым, что только приложив большое усилие можно было сдвинуть его на шаг.

Девушка, наконец, осознала что означает месяц на стуле. За сутки её один раз покормили и попоили квасом, а на ночь подложили на шипы маленькую подушечку. Так что, хоть и сидя, но удалось заснуть. Утром подушечку забрали.

Аглая сидела смирно и смотрела в белую стену.

«Вытерплю я, — думала она, — вытерплю. А вот что с Анной Владиславовной злодей сделает? Что с Виктором?»

Ей припоминались раскалённые щипцы в руках злодея и бледное лицо Виктора.

«Неужели до смерти замучает?»

Аглая решила отсчитывать дни по количеству принесённой еды, но скоро спуталась. Иногда еду приносили и по два и по три раза. Тогда она стала считать по подушечке: если принесли подушечку, значит настала ночь, унесли — значит утро. От неподвижности во всём теле появилась боль. Боль как сжатая пружина, как сила, не имеющая выхода, да ужас при мыслях о том, что сделали с Виктором, одолевали Аглаю.

Уже на восьмой день она отказалась принимать еду.

   — Ну хоть водички, водички-то попей, — уговорила девушка, принёсшая обед. — Ты думаешь без воды долго проживёшь? Попей, глупая. Не навечно же стул. Знаешь, какая радость будет с него сойти? Кончится срок, снимут с тебя ошейник. Сперва только два шага сделаешь, больше не сможешь. А потом, знаешь, как прыгать по снегу станешь?

   — Как? — пересохшими губами спросила Аглая.

   — Как маленькая весёлая собачонка. Как собачонка.

   — Унеси всё, — сказала Аглая, — я умереть решила.

Подсознательно Аглая чувствовала, что никто не даст ей вот так просто умереть. Она вступила в борьбу и ждала к чему приведёт её голодовка.

Но результат оказался убийственным. Через два дня после отказа от пищи, дверь отворилась и в белую комнату вошёл Виктор.

   — Ты? — выдохнула Аглая и закрыла глаза, чтобы не видеть. — Он пощадил тебя?

На Викторе был дорогой чёрный костюм, шёлковый кружевной ворот, высокие начищенные сапоги, перевязь без шпаги, пояс с массивной гербовой пряжкой. Рыжие волосы уложены, глаза усталые. Он так же хорош и свеж, как когда-то в Париже, на набережной Сенны, как в светских гостиных Санкт-Петербурга.

   — Он уверен в моей преданности собачей, и он прав, — сказал Виктор, приблизившись и завладевая безвольной рукой Аглаи. — Понимаешь ты, он прав. Одно дело — побег вам организовал я, а другое — жизнь за него положу.

   — Но он же негодяй, — Аглая вырвала руку. — Ты же знаешь, он негодяй последний, — она открыла глаза и смотрела в лицо Виктора, — мерзавец каких мало, гнилая собака холерная лучше. Так ведь?

Виктор помолчал, подбирая слова, потом спросил:

   — Ты же за графа, Трипольского Андрея Андреевича своего, тоже жизнь отдать готова.

   — Сравнил тоже, — Аглая резко повернула голову, и острые шипы больно вонзились в шею девушке.

   — Ты же любое помилование за любой грех из его рук спокойно примешь, — продолжал Виктор. — Разве можем мы усомниться в бытии божьем, когда имеется столько прямых доказательств? Разве не Богом устроено, что они хозяева наши, а мы рабы? Разве не сказано, что мы должны любить господ своих и слушаться как дети родителей? Мы же одинаковы с тобой, разве нет? Скажи правду.

Аглая ответила не сразу.