Крепостные королевны

А барышне Дунечке припомнилось, что вот эта девчонка, которую хвалит сейчас дядюшка, когда-то нагрубила ей, задразнила её, дурой обозвала… Подумать только, её, свою госпожу, посмела дурой обозвать! Тогда, придя домой, она плакала, жаловалась отцу. А отец утешал её, обещал наказать дерзкую девчонку. Говорил: «А мы её розгами! А мы её розгами! Не плачь, Дунечка». Не наказал ли?

Припомнив всё это, барышня Дунечка колюче посмотрела на Дуню, насупила светлые бровки, ничего более не сказав, отошла прочь.

Глядя ей вслед, Дуня удивлялась: ест небось досыта, спит мягко, на работу никто её не гоняет, а из себя дробненькая… В чём только душа держится? Личико-то какое жёлтенькое — ни кровинки. Ах, бедная, бедная барышня Евдокия Степановна!

Барышня же Евдокия Степановна не только злопамятна, она и недоброй была. Поднимаясь из сада обратно на терраску, досадовала: чего это дяденька Фёдор Фёдорович размяк? Что хорошего нашёл в этой чернявой девке? Ишь какие комплименты твердит: «Шарман, шарман…» Подумаешь, шарман! Ничего хорошего в ней нет. Девка как девка, а на язык дерзка.

«Будь моя воля…» — думала Дунечка. Подошла к креслу и села спиной к саду, на хороводы более глядеть не стала.

Совсем поздно девушек отпустили в деревню. Уже в небе зажглась первая звезда. Погасли розовые закатные облака, и над лесом повис тонкий серпик молодого месяца. Лучи его протянулись до самой земли и, казалось, окунувшись в реку, затеяли игру с серебристой плотвой и пескарями…

Сладко пахло цветущей липой. Ещё слаще пахла резеда на клумбе перед домом.

Напоследок барыня Варвара Алексеевна приказала одарить всех девушек. Кому дали рябиновой пастилы, кому — орехов, кому — пирогов. Дуне же приезжий барин самолично сверх того дал два пряника. Да не каких-нибудь, а медовых! Сроду таких пряников Дуня не пробовала. А угостив пряниками, барин сказал ей слова уже совсем понятные, а не какой-то «шарман»:

— Славно поёшь и пляшешь… Кто тебя только обучил всему, красавица?

Дуня опустила глаза и ничего в ответ не сказала. Да и что говорить-то?

Жаворонок в небе песнями звенит. Разве его кто-нибудь учит? Соловей вечером над рекой заливается так, что сердце щемит. Откуда это у него? Пляшут стрекозы летним днём, кружатся, вьются… А разве они могут иначе?

Когда девушки ушли, буфетчик вынес канделябры со свечами, спросил: где хотят господа кушать? Куда ужин подавать? Сюда? Или в столовой на стол собрать?

Барышня зябко повела плечами и, отогнав нетерпеливой рукой комара, сказала: тут от комаров житья не будет, а холод такой, что и захворать недолго.

Перешли в столовую. Барышня приказала, чтобы ей подали морошки в сахаре и миндальных печений, больше ничего.

Фёдор Фёдорович ходил из угла в угол, переступая в мягких своих сапожках с пятки на носок и снова с пятки на носок. Думал: пожалуй, завтра надобно обратно домой. Загостился. С неделю тут живёт. И ещё в голове было: к кому бы ехать деньги занимать? Не думал, что сестрица Варвара Алексеевна не даст. Не думал, не думал… Что и говорить — скуповата стала! Видно, позабыла, как после смерти брата он отказался в её пользу от деревеньки Дымовки. Конечно, так себе деревенька, а всё-таки…

А Дунечка, вдруг что-то надумав, повернулась к матери. Недобрая усмешка скользнула по её лицу.

— Маменька, а маменька… Отдали бы вы ту девку. Ну, которая дяденьке песнями да плясками по сердцу пришлась.

— Какую девку? Кому отдать-то, милая? — оторвавшись от своих мыслей, спросила Варвара Алексеевна.

— Ах, маменька! — Дунечку с досады передёрнуло. — Непонятливая вы до чего же стали. Ужас! Дяденьке Фёдору Фёдоровичу подарите, вот кому! Ту, что плясала нынче… Ту — чернявую!

Варвара Алексеевна поглядела на Дунечку, перевела взгляд на ходившего по комнате Фёдора Фёдоровича, прикинула — а что ж? Почему не отдать? Правильные слова сказала Дунечка. Денег не дала братцу, вроде бы не по-родственному получилось. Может, дело поправит голосистая девка?

— Батюшка мой, — сказала Варвара Алексеевна, — послушай-ка…

Фёдор Фёдорович перестал ходить. Остановился: а вдруг передумала скаредная баба, даст денег взаймы?

— Коли по душе пришлась тебе девка, бери её себе в Пухово. Может, сгодится для театра-то, а?

Фёдор Фёдорович удивился, какая девка? Вроде бы никакого разговора о девке у них не было. Но, вспомнив недавнее Дунино пение, обрадовался. А чего ж? Почему не взять? Хороша певунья! Подучить, так и правда сгодится для театра.

— Благодарствую, — ответил он. — Я не против.

— Вот и славно, сударь мой! Вот и бери её себе! — обрадовалась Варвара Алексеевна и тут же позвала горничную Степаниду: велела, чтобы девку, которая лучше всех пела и плясала, отправили к братцу Фёдору Фёдоровичу. В Пухово, в его поместье.

— Это какую же? — спросила Степанида. На её взгляд, нынче все девушки славно пели и плясали.

— Дунькой её звать, — вмешалась барышня, со злорадным интересом прислушиваясь к разговору.

Степанида кивнула: стало быть, о Дуняше Чекуновой речь идёт. Жаль Анисью. Только вырастила себе помощницу, и уже из семьи забирают.