Крепостные королевны

Стояли, утирая слёзы, перешёптывались. Никто ничего понять не мог. Зачем отдают Дуню пуховскому барину? Продали её, что ли? Чем она не потрафила? В чём провинилась? Вроде бы девка хорошая, услужливая, скромная. Никто от неё худого не видел. Вон и пела хорошо, и плясала лучше некуда… Так почему же вдруг отправляют её в неведомые места? В Пухово… А где оно, Пухово-то? Говорят, где-то за Москвой. А Москва отсюда сколько вёрст будет? Далеко ль? Толком никто не знал. Но одно знали твёрдо: раз барская воля, то и говорить нечего.

Камердинер Василий, укладывая в бричку баулы, какие-то ларцы, накрепко привязывал верёвками тяжёлый кованый сундук с бариновыми вещами. Сам, посмеиваясь, уговаривал ревущую в голос Анисью. Ничего худого её девчонке не будет. Для театра увозит её барин Фёдор Фёдорович к себе в Пухово. Может статься, актёркой будет.

Актёркой?! Да что ж это такое — актёрка-то? Беда какая свалилась им на голову! Слёзы пуще прежнего полились из глаз Анисьи.

Тут же были и четыре Дуниных брата. Всех мать привела прощаться с сестрой. Старший, Дёмка, крепился, не плакал. Упёрся глазами в землю. Молчал и губы себе кусал. На миг вскинет на Дуню сумрачный взгляд и опять уставится себе под ноги. Ну, а младшие, те ревели — Андрюха громко, в голос, ему жалобно подвывал Ванятка. А маленький Тимоша со страху и вовсе закатился…

И бабка была тут же. Тоже, старая, приплелась на барский двор проводить внучку. Стояла тихая, маленькая, вся иссохшая. Опиралась на посошок. Из слепых глаз медленно катились слёзы. Губы беззвучно повторяли: «Господи, спаси-помилуй… Спаси-помилуй, спаси-помилуй…»

А сама Дуня была словно окаменевшая. Застыла с той самой минуты, как в избу к ним пришёл староста и объявил барынину волю: пусть собирается Дунька, увозит её с собой пуховский барин, надо думать, навсегда. Услыхав это, Дуня тихо охнула, покачнулась и больше слова от неё никто не услыхал… И сейчас стояла бледная, ни на кого не глядела, только крепко, изо всех сил прижимала к груди узелок. В него мать увязала кое-что из одежонки да несколько лепёшек на дорогу.

Запричитала было Глашка, Дунина подруга: «На кого ты нас покидаешь…» Но красивая Наталья Щелкунова зло цыкнула: «Молчи, дура! Что воешь, как по покойнице? И без тебя тошно». Потом, махнув рукой, сказала: «Окаянная наша доля…», заплакала и пошла со двора обратно в деревню. Но все знали, что плакала Наталья не из-за Дуни, а из-за самой себя. И ей вчера староста объявил барскую волю. Нет, не позволяет ей барыня Варвара Алексеевна венчаться с милым дружком Алексашкой Сориным. Осенью барыня Алексашку в солдаты отдаёт.

Сейчас Наталья шла по деревне, а её чуть ли не шатало от горя. Плакала и горевала она и об Алексашке, с которым ей уж навек проститься, ведь служить ему двадцать пять лет. Плакала, тужила и о том, что самой ей теперь гнуть спину в девичьей за пяльцами. И слепнуть и чахнуть над барышниным приданым.

Давеча, когда они хороводы водили, барыня сразу приметила, как искусно и цветасто у Натальи расшиты рубаха и венец на голове. И сказала барыня: раз Наташка Щелкунова эдакая рукодельница, пусть лучше не для себя, а для своей барышни Евдокии Степановны старается.

Красивое Натальино лицо было всё залито слезами. Знала она: плачь не плачь — помочь ничему нельзя. Родилась она рабой господской, рабой её и на погост снесут…

— Ну, девонька, — сказал Дуне камердинер Василий, основательно пристроив наконец на бричке все бариновы вещи для дальнего пути, — долгие проводы — лишние слёзы! Усаживайся, Дуняша, вот сюда. Поехали…

День был ясный, светлый. А Дуне, будто сквозь частый дождик — слёзы застилали ей глаза, — виделся и зелёный барский сад, и барский дом, и церковь с голубыми маковками, и деревня в низинке у реки. И лес, куда с девчонками бегала она по ягоды и по грибы. И луга, просторные, далёкие. В последнюю минуту не выдержала — в голос заплакала. Расставалась она со своим домом, с матерью… А что ждёт её дальше, об этом страшилась думать.

Барин Фёдор Фёдорович укатил из Белехова ещё накануне. Уехал весёлый, довольный. В самую последнюю минуту Варвара Алексеевна передумала и дала ему взаймы денег. Всплакнув, вдруг вспомнила, что Федя всё-таки был любимым братом покойного мужа. Да и Дунечку осенью опять придётся везти в Москву, в пансион. Хорошо, коли у неё там под боком будет родной дядя. В голове мелькнуло ещё и другое: Фёдор Фёдорович вхож во все богатые московские дома. Не за горами время, когда Дунечке придётся жениха искать, на балы вывозить. Вот и полезна ей будет дядюшкина рука.

Обдумав всё это, Варвара Алексеевна дала денег столько, сколько Фёдор Фёдорович просил. Однако же строго наказала, чтобы долг вернул к зиме, когда хлеб продаст.

Фёдор Фёдорович клялся, что к зиме вернёт непременно. Звал с племянницей к себе в Пухово поглядеть, какие представления он даёт в своём театре.

— Готовим «Дианино древо», мой друг… Прелестнейшая опера! Прелестнейшая… — повторил он и поцеловал кончики своих пальцев, сложенных в щепотку.

— Какое ещё древо? — изумилась Варвара Алексеевна. — Небось в наших лесах не растёт?