Крепостные королевны

— Для меня?

— Для тебя. И слова придумал.

— И слова… — Теперь уже Дуня кумачом залилась.

— Хочешь, сыграю?

— Да ведь недосуг мне сейчас, Петруша. Ведь Антон Тарасович приказал, чтобы мигом…

— Тогда беги, Дунечка. Коли Антон Тарасович так велел, тогда скорее беги.

— Будь здоров, Петруша. Побегу.

— Будь здорова, Дунюшка…

А у самого в глазах печаль.

Бежит Дуня обратно в театр, а в голове думы, думы, думы… Много ей всего думается. Почему так мил ей Петруша? Уж не потому ли, что он родной Фросин брат? Наверно, потому. Да нет!

Разве в том дело?

Ближе к вечеру, откуда ни возьмись, появилась Матрёна Сидоровна и вдруг приказала:

— Снесёшь эту кошёлку. Отдашь хромой Лизавете.

Дуня мотнула головой: ладно, мол, снесу.

— Куда нести, знаешь?

Как не знать? Хромую Лизку все знают. Она девушкам-актёркам прислуживает. Одевает их, раздевает, в бане моет.

Стрелой умчалась Дуня. Но, добежав до густых кустов, свернула в сторону. Залезла в самую зелень и притаилась. Не будет она спешить. Авось не помрёт Лизка, получит потом кошёлку. А она, Дуня, посидит в кустах и поглядит, чего там гости делают, как по дорожкам разгуливают, какие один с другим комплимэнтные разговоры разговаривают.

Увидела неподалёку двух барышень. Надо быть, сёстры эти барышни. Очень похожие. Прямо на одно лицо. И одеты одинаково: обе в кисейных платьях, голубыми атласными лентами перепоясаны. А кудри у каждой до плеч. Красивые барышни! Круглые, белые, будто репки, водой мытые. Ходят по дорожке взад и вперёд, а сами на барина Фёдора Фёдоровича глазки скашивают.

Но барин Фёдор Фёдорович на них и взора не кинет. Всё вокруг другой девицы увивается. А та, другая девица, из себя не важненькая. Чего он в ней нашёл? А рот-то как скривила… Фу-фу-фу!

Вечером, рассказывая об этом девчонкам, Дуня погримасничала, как та криворотая, описала во всех подробностях платье, в какое девица вырядилась, и какие на девице украшения — тоже не позабыла упомянуть:

— На шее бусины сверкучие… Серьги в ушах — во! Спереди бант золотой, тоже весь в камушках. И на каждом пальце у неё по два кольца. И руками-то она по-всякому вертит, чтобы камушки у неё пошибче играли. А всё равно — никудышная! И чего это наш Фёдор Фёдорович в ней распрекрасного нашёл? Ни на шаг от неё…

— Богачка, — объяснила Верка. — Недавно тётка у неё померла. Сказывают, несметное богатство оставила. Вот наш-то и увивается. Жениться на ней желает.

Удивилась Дуня:

— А ему-то, Фёдору Фёдоровичу, на кой богатство? Ведь сам-то, надо думать, богач богачом…

— Наш? — Верка присвистнула. — У него только на брюхе шёлк, а в брюхе-то щёлк! Весь в долгах. А для нонешнего праздника и вовсе высадился. Для него одно спасение — на богатенькой жениться.

Ну и ну! Ну и Верка! Даже бариновы достатки ей известны. Острый глаз у девки — что и говорить.

Час был поздний, когда девочки улеглись на дерюжку, постланную на пол. Завтра же чуть свет всем им быть на ногах. Перед спектаклем Фёдор Фёдорович приказал, чтобы репетировали полный день. Уж до того боялся конфуза!

— Скотину и то более, чем нас, берегут, — ворчала Верка, укладываясь на дерюжку. — Деревянные мы, что ли? Ну как мы завтра плясать станем? Ноги ровно дудки гудят… Окаянство одно — не жизнь!

Глава шестая. Нежданное, негаданное

А утром вдруг тяжко занемогла Фрося.

Проснувшись, хотела встать и бежать вместе со всеми в театр на репетицию, да вдруг закашлялась. Кашляла долго, надрывно, припав губами к платку. А как отпустил кашель, она привалилась спиной к стене и бессильно бросила на колени худенькие руки. И стала часто-часто дышать открытым ртом, будто рыбка, выброшенная на песок. На платке же расплылось кровяное пятно.

Снова хотела подняться, хотела встать на ноги и опять зашлась долгим, мучительным кашлем. И, уж совсем обессилев, плашмя повалилась на дерюжку. Горько заплакала.

Верка тотчас побежала к Матрёне Сидоровне: что делать-то? Фрося у них захворала. Встать не может, не только что идти на репетицию.

С гневным воплем Матрёна Сидоровна ворвалась в горницу. Стала трясти Фросю за плечи.

— Ах она бестия! Лежит, будто благородная. Ишь когда вздумала хворь на себя напустить… Поднимайся, дрянь эдакая!

С испуга Фрося было попыталась вскочить на ноги, но кашель снова свалил её на дерюжку.

— Верка! — в ярости крикнула Матрёна Сидоровна.

— Чего? — отозвалась Вера.

— Сбегай-ка за крапивой. Живо! Я её сейчас крапивой огрею. Она у меня живо подскочит. За погребом жгучая растёт. Побольше рви!

Верка с места не двинулась. Лишь исподлобья кинула на Матрёну Сидоровну колючий взгляд.

— Василиска, Ульяна, Дунька, за крапивой… — по очереди выкликала Матрёна Сидоровна девчонок. Но они все точно оглохли.

Всегда услужливая, Василиса начала тихим голосом:

— Сударушка… — Поглядела на Фросю и осеклась. Тоже вышла из повиновения. Побледнев, глаз не спускала с Фроси.

А Фрося всё порывалась подняться со своей дерюжки и, как срезанная серпом травинка, валилась обратно. Кашель трепал её всё сильнее, сильнее.