Кресло русалки

Уит посмотрел на череп, который я положила на крабовую ловушку, и улыбнулся. Потом провел пальцами вдоль выемки между грудей. Я увидела, что костяшки его кровоточат от крохотных уколов пальмовых листьев.

Макс захрапел. Уит лежал с закрытыми глазами. Сонливость после секса была мне непонятна. Адреналин бурлил в каждой клеточке моего тела.

Он начал дышать равномерно, как во сне, а я лежала и прислушивалась. Полдень плыл на волнах прилива, как смытый бурей с корабля груз. Уит спал. Я посмотрела на него. Потом по сторонам – и все казалось мне чудом. Белые крылья отвесно мелькнули над протокой – это скопа метнулась в воду, как низринутый с небес ангел.

Я чувствовала себя выселенной из прежней жизни, нет, не выселенной, отколовшейся. Свободной. Я лежала – гогеновская женщина, – упиваясь буйством случившегося, ощущая себя удовлетворенной, живой.

Только раз я подумала о Хью, и все во мне болезненно сжалось – ответная реакция моей старой жизни, ощущение ужасной нравственной ошибки. Словно ища защиты, я тесно прижалась к Уиту и лежала так, пока это не прошло.

Когда он проснулся, солнце уже клонилось к западу. Из шалаша мне были видны апельсинно-оранжевые краски, затопившие горизонт. Уит сел.

– Уже поздно. Я должен успеть к вечерне.

Когда я потянулась за одеждой, он спросил:

– Ты о чем-нибудь жалеешь?

– Ни о чем, – ответила я. Но это была неправда. Я жалела, что замужем. Что в конце концов я причиню боль Хью, уже причинила. Что Ди тоже будет больно. Что клей, скреплявший нас так долго, рассохся. Но о том, что было между нами, я не жалела. Могла бы, наверное, но не жалела. Я знала, что сделаю это снова. С одной оговоркой. Если не жалеет он.

Я не спросила его об этом. Не хотела знать. Мне была невыносима мысль, что сейчас он пойдет к вечерне и будет умолять Бога простить его.

Глава двадцать четвертая Уит

Он не пошел к вечерне. И вообще в церковь. Быстро шагая, он пересек монастырский дворик, направляясь к своему коттеджу. Войдя внутрь, он, не включая лампу, сел за письменный стол и стал следить, как тьма сгущается за окном, безмолвно поглощая деревья.

К нему так давно никто не прикасался. Годы. Это был род эротической встряски – по крайней мере так он опишет это в своем дневнике. Когда он уже больше не мог различать очертания деревьев, он щелкнул выключателем и записал все от начала до конца, все, что случилось и что он при этом чувствовал.

Ему не следовало рисковать и записывать это, но он не мог удержаться. Чувства всегда были странными, неисповедимыми пометами в его сердце вроде тех, которые он однажды видел на камне в Росетте. Он разглядывал камень очень долго, за это время мимо успела пройти не одна сотня посетителей музея. Он чувствовал, что смотрит на что-то глубоко личное, и с тех пор пытался расшифровать эмоциональные каракули в самом себе, описывая их. Странно, но таким образом они становились понятны, превращаясь в глубокое чувство. Вот и сейчас. Он ощущал, как ее руки обнимают его. Видел ее тело, вытянувшееся на земле, мурашки на ее груди. Чувствовал, как снова растворяется в ней.

Он отложил ручку и встал, чтобы размяться. Он мерил комнату шагами и всякий раз, проходя мимо кровати, смотрел на прибитое в изголовье распятие. Кровать представляла собой простой матрас на металлической раме и занимала большую часть комнаты. Ему хотелось лечь на колючее бурое одеяло и моментально уснуть. Долгая ночь впереди пугала его.

Он занимался любовью с женщиной.

После этого он не мыслил себе жизни в аббатстве.

Он опустил жалюзи на створных окнах и снова сел за стол. Пытаясь быть практичным, он хотел препарировать ситуацию, рассечь ее на составные части. Он записал логичные на вид предпосылки случившегося. Близость с Джесси должна была восполнить потерю Линды. Или же теперь, накануне принятия последних обетов, он выискивал пути к отступлению? Может быть, его либидо, насильственно поставленное в условия такого жесткого самоограничения, внезапно бросилось в другую крайность? Ему даже пришло в голову, что поэты и монахи веками использовали сексуальное воображение, чтобы писать о своем союзе с Богом. Мог ли он искать в случившемся какой-то интимной близости с Богом?

Он перечитал все возможные причины, и они показались ему смехотворными. Они навели его на мысль о святом Фоме Аквинском и его сочинении «Сумма теологии», которое его наставник считал верхом совершенства, но все же на смертном одре философ признался, что все это пустяки по сравнению с тем, что он пережил в своем сердце.

То же чувствовал и Уит. Его рассуждения были мелочными, пустячными. Кучей дерьма.

Он сделал невероятную вещь, потому что любил ее, хотел ее, – вот единственное, что он знал. Он знал, что жизнь вновь лавиной накрыла его, чувствовал, каким обманчиво притихшим кратером было его сердце до того, как он встретил ее.

Закрыв записную книжку, он взял потрепанный томик Йетса и открыл на отрывке, который читал и перечитывал сотни раз.