Кресло русалки

Я расставила на земле переносной мольберт, который откопала в центральном универмаге, и прикрепила к нему акварельную бумагу. Разложила палитру, угольные карандаши для набросков, кисти, поставила кувшин с водой, а затем сняла сапоги, скрестив ноги, села перед мольбертом и уставилась на пустой белый лист.

Я уже нарисовала дюжину или больше русалок для Кэт, иногда засиживаясь допоздна, чтобы закончить работу. Начала я с обычных сюжетов – русалки на скалах, русалки под водой, русалки на воде, – пока мне не надоело и я не стала рисовать их в обыденных, но непривычных местах: за рулем многоместного автомобиля в Атланте с малюткой русалкой, пристегнутой к стульчику на заднем сиденье; балансирующей на хвосте перед плитой, в фартуке с надписью «Поцелуйте повара», жарящей рыбу на сковороде с длинной ручкой, и, наконец, мое любимое – в кресле парикмахерского салона, где ей отрезают ее длинные шелковистые косы и делают короткую угловатую стрижку с челкой.

«Теперь ты у нас стряпуха», – сказала Кэт. Картинки были распроданы моментально, и она попросила меня принести еще.

Раньше меня осенила идея нарисовать русалку с веслом в каноэ, одетую в спасательный жилет, но теперь, взявшись за карандаш, я изобразила совсем другое – лоб и глаза, набросав их внизу листа так, будто женщина выглядывает из-за препятствия. Руки она держала вытянутыми над головой, что создавало впечатление, будто она обеими руками тянется к чему-то. Не знаю, откуда возник этот странный образ.

Я смочила бумагу и стала наносить один поверх другого тонкие слои синей краски, уменьшая насыщенность цвета по мере того, как спускалась к низу листа, окружив голову женщины светлыми тенями. Голову и руки я нарисовала сиеной и умброй. В широко открытых глазах женщины читалась тревога, взгляд был устремлен вверх, в пустое голубое пространство, заполнявшее большую часть листа. В качестве последнего штриха я двумя быстрыми движениями встряхнула кисть, изобразив брызги, обтекающие руки женщины.

Когда я отложила кисть, рисунок показался мне глупым. Но когда я откинулась назад и снова посмотрела на работу, меня поразило, что брызги напоминают пузырьки воздуха, а наслоения голубого – разные уровни глубины. Надо перевернуть рисунок вверх ногами.

Это была не женщина, выглядывающая из-за чего-то с вытянутыми вверх руками, это была ныряльщица. На перевернутом рисунке запечатлен момент, когда руки и голова только входят в воду, отчетливо вырисовываясь на фоне пустоты внизу.

Я продолжала вглядываться. Стоило мне перевернуть лист, как я поняла – теперь правильно.

Издалека донеслось монотонное гудение лодочного мотора, моя рука непроизвольно потянулась к горлу и так и осталась, по мере того как звук становился ближе. Я представила, как Уит подплывает к острову, видит каноэ Хэпзибы и гадает, кто это. Звук резко оборвался, когда он выключил мотор. Залаяла собака. Макс.

Ожидание волной нарастало в груди, странная эйфорическая энергия, все больше и больше мешавшая мне спать и есть и без конца рисующая картины нашей близости, сделала меня безрассудно смелой. Превратила в кого-то другого. Была не была!

Первым я увидела Макса. Он вприпрыжку подбежал ко мне, язык свешивался на сторону. Я нагнулась погладить его и тут увидела Уита, переступавшего через гниющий пальмовый ствол. Заметив меня, он остановился.

Учащенно дыша, я продолжала почесывать голову Макса.

– Значит, вот он, приют отшельника, о котором не знает аббат, – сказала я.

Уит все еще стоял неподвижно и молча. На нем была все та же рубашка, на шее висел крест, а в руке он держал желтовато-коричневый полотняный мешок. Мне показалось, что в нем книги. Лицо его было затенено ровно настолько, что я не могла прочесть написанного на нем выражения. Я не понимала, скован ли он радостью или удивлением. Это мог быть трепет. Он прекрасно понимал, что я здесь делаю. Все его тело выдавало, что он понимает это.

Сунув руку в карман, он направился ко мне. Я заметила седые пряди, светившиеся в его волосах.

Подойдя к мольберту, он бросил мешок и присел на корточки рядом с моим рисунком, чувствуя облегчение, как мне показалось, от того, что теперь у него есть занятие.

– Хорошо. Очень необычно.

Я провела большим пальцем по безымянному – там, где раньше было обручальное кольцо. Кожа в этом месте казалась обнаженной и какой-то новой. Нежной. Уит притворился, что разглядывает рисунок.

– Надеюсь, вы не против, чтобы я приезжала сюда рисовать, – сказала я. – Наверное, мне надо было спросить разрешения, но… понимаете, не так-то просто снять трубку и позвонить.

– Вы вовсе не должны спрашивать моего разрешения. Это место принадлежит всем. – Уит поднялся, но продолжал глядеть вниз, на рисунок, стоя спиной ко мне.

Трава вокруг нас колыхалась, как водоросли. Мне захотелось подойти, обнять его, прижаться щекой к его спине и сказать: «Все хорошо. Так было предначертано», но это было не в моих силах. Он должен был услышать это как-то иначе, почувствовать нутром. Уит должен был поверить в справедливость этого, как я.