Крест Евфросинии Полоцкой

Работы было много, но я только радовался отупляющей усталости. Она позволяла не думать о том, что папенька ошибся. Красная чума и не думала сдавать позиции.

«Больному плохо», – пронеслось в голове, когда посреди ночи в дверь нашей комнаты заколотили.

Но я не знал стоявшего на пороге высокого мужчину в шинели.

– Собирайся, доктор, – распорядился он. – В Сельцо поедем.

– А что случилось?

– Будешь проводить вскрытие.

– Но я не судебный медик. А кто скончался?

На лице мужчины появилась недобрая усмешка.

– Никто не скончался. Дурманят народ религией. Мощи так называемой святой будешь освидетельствовать.

Из-за ширмы показалась Дуня, на ходу застегивая платье.

– Мощи! Преподобной Евфросинии! Да креста на вас нет! Барин, не ходи с ним, грех это. Не ходи!

– Ба-арин, – протянул мужчина и схватил Дуню за волосы. – Повтори, что сказала, гнида? Советская власть тебе свободу дала, а ты все за свое?! У-у, старорежимное отродье!

Я метнулся на помощь Дуне, оттолкнул мужчину, но в ту же минуту из коридора прибежали какие-то люди, меня ударили по лицу. Я упал, и посыпались удары ногами, и протяжно заголосила няня…

Да, я пошел с этими извергами. Хотя и без Дуниных причитаний меня передернуло от того, что требовалось сделать.

Отец веровал, глубоко и искренне. Он водил меня в церковь, а на Пасху в доме всегда пахло куличами. Но не только папенькино воспитание помогло мне уверовать. Когда у постели больного понимаешь, что бессилен, что вот-вот прекратится жизнь в изможденном теле, а через пару часов от болезни не остается и следа, то сердце исполняется радости. Велик Господь, дарующий чудо исцеления…

Они избивали Дуню.

И я не мог слышать, как хлещет приклад винтовки по старенькому телу. Я сходил с ума от ее стонов. Мне стало все равно, как это прекратится. Лишь бы прекратилось.

Все было, как в тумане. Небольшой храм, расписанный фресками, горки зерна на полу. На низкой скамье лежала завернутая в голубую шелковую ткань фигурка. Подле стоял гроб.

Доставившие меня в Сельцо люди препирались.

– Положи мощи на стол, доктору неудобно будет.

– А протокол мы где писать станем?

– Ничего, цел будет доктор, контра недобитая.

Еще можно броситься прочь. Но я лишь крепче сжал чемоданчик с инструментами. Дуня, Дуня. Мое детство. Единственный мой близкий человечек, оставшийся на этой земле. Что тогда с тобой станется?

Наверное, все же не только у меня дрожали руки.

Сгрудившиеся у скамьи люди пытались раздеть мощи, но у них ничего не получалось.

– Разрежь эти тряпки!

Я достал ножницы, сделал большой надрез и застонал.

Моим глазам предстало то, чего по всем законам и правилам быть не могло.

Да, мышечная ткань усохла, кожные покровы истончились. Но следов тления не было! Не было вообще! Не наблюдалось даже малейших следов трупных пятен. И еще меня поразил сильный запах. Цветов, пчелиного меда. Мощи и одежда Преподобной Евфросинии Полоцкой благоухали…

– Так дело не пойдет, – сказал тот мужчина, в шинели. – Это не экспонат для выставки. Наверное, настоящие мощи давно истлели. И служители вредоносного культа время от времени подкладывали тела других людей. Скончавшихся или даже убитых. С этих злодеев станется.

– Это невозможно, – невольно вырвалось у меня. – Через несколько часов после остановки сердца на трупе уже видны следы необратимых изменений. Тело человека разрушается! А здесь даже нет следов работ по бальзамированию! Но невероятнейшим образом мощи не подвержены тлению. Хотя теперь к ним есть доступ воздуха. Возможно, он был и ранее…

– Отделить голову. Содрать кожу, отрезать волосы, – распорядился он. И толкнул меня в бок: – Что стоишь? Шевелись давай, быстро!

Мои глаза застилали слезы. Над ухом кто-то громко диктовал:

– Череп отделен от туловища вследствие разрушения связочного аппарата; разрушение связочного аппарата – от тления. В середине череп пустой. Лицевая сторона черепа замазана какой-то мастикой давнего происхождения в области глаз, век и верхней челюсти, по предположению врачей – с целью туалета, дабы сгладить неприятное впечатление и придать форму лицу. Больше мастики нигде не наблюдается. На грудной клетке местами покрытая плесенью незначительно высохшая кожа…[30]

Когда все было кончено, я понял, что мой конец тоже близок.

Свидетелей не оставляют.

Я даже не смог попрощаться с Дуней, меня отвезли в тюрьму, заставили подписать какие-то бумаги.

Последние часы своей жизни я потратил на эти записи с тем, чтобы, в случае счастливого стечения обстоятельств, правда о мощах Евфросинии Полоцкой не была утеряна.

Мне нет прощения.

Спаси и сохрани, Господи, рабу твою верную Авдотью…

…Через несколько часов после расстрела доктора Владимира Светлицкого его блокнот с записями был обнаружен.

– Понаписывал тут что-то, контра! – пробормотал оперуполномоченный ОГПУ, осматривавший камеру.

Читать он почти не умел.

Но, решив, что ничего хорошего контра написать не может, разодрал блокнот на мелкие клочки…

***2

– Тамара Кирилловна, здравствуйте! Сто лет вас не видела! Вы ничуть не изменились!

Инга Рубинова украдкой выглянула из-за стеллажа с книгами.