Крест и посох

Сноровисто срубив тоненькую осинку и превратив ее несколькими уверенными ударами ножа в жердь, Доброгнева, уже не спеша, продолжала продвигаться вперед. Чуть ли не на каждом шагу она теперь проваливалась по пояс в густую жижу и чувствовала, как страшно ходит под ногами непрочное сплетение подводных корней и еще чего-то мягкого, готового в любой момент прорваться и с похоронным шелестом мягко пропустить смельчака в бездонную глубь. Останавливаться было нельзя — это она твердо знала и, невзирая на усталость, продолжала упрямо гнать свое измученное тело в насквозь промокшей одеже вперед и вперед, где постепенно забрезжил очередной черный и мрачный осинник, приближение к которому внушало ей маленькую робкую радость.

Она чувствовала, что побеждала в этой первой схватке с силами зла. И злобный болотняник[6], враждебный человеку еще больше, чем водяной, до сих пор не сделал ни единой попытки утащить ее в глубину своих сумрачных владений, будто пораженный смелостью девушки и лишь безмолвно наблюдавший за ее упрямым продвижением. И ни разу на ее пути не попались пакостливые хохлики[7], словно понимая, что не смогут устоять пред ее безудержной отвагой, и опасаясь потерпеть неудачу. И даже показавшаяся вдалеке болотница[8], уныло сидящая на огромном цветке кувшинки, не стала подманивать Доброгневу, а лишь печально глазела ей вслед своими огромными глазами цвета застарелой ряски и даже открыла было рот, чтобы выкрикнуть какое-то предостережение, но затем передумала и так же молча исчезла в темной стоячей воде, насквозь пропитанной омерзительными запахами гнили и разложения, густо настоянной на них подобно бальзаму смерти.

Она выбралась на относительно сухое место, когда было уже далеко за полдень, устало повалилась на перепревшую, мягко пружинящую под ее легким телом толстую подушку из листвы и хвои и дала себе краткий отдых. Доброгнева имела право такое себе позволить, поскольку то болото, которое она только что прошла, вообще-то не только считалось, но и на самом деле было практически непроходимым. Редкий путник, да и то лишь окончательно заплутав, отваживался на отчаянную попытку пересечь его, которая, как правило, заканчивалась безуспешно. Это были гиблые места, которые не желали смириться с близостью человека, не любили его и изначально были враждебны ему.

Чуть передохнув и лениво сжевав небольшой кусок хлеба, отломленный от каравая, она сделала пару глотков, не больше, из своей сулеи — воду надо было беречь, поскольку в этом лесу она для питья не годилась, тщательно убрала все в свое лукошко и двинулась в дорогу.

Походка ее была уже не совсем уверенной, поскольку дальнейший свой путь она просто не знала.

«За страшным болотом, ежели смельчак только сможет его одолеть, будет обманный лес, а уж в нем, в самой его глуби, заветная поляна. Встать надо в круг вытоптанный, который в середке той поляны, и тогда ответят тебе на все, что только ни спросишь. Да поначалу цену за ответы запросят — страшную цену. Самым дорогим платить придется, что только имеется у человека того», — всплыл в ее голове рассказ бабушки.

Та вообще-то избегала говорить на эту тему, но, обмолвившись несколько лет назад о существовании такого чудесного места, после многочисленных настойчивых вопросов внучки как-то раз, будучи в особенно хорошем настроении, все-таки рассказала о нем то, что знала сама. Правда, знала она, как выяснилось, немного, к тому же с чужих слов — волхв один поведал. Да и то сказать, ни старухе, ни юной внучке поляна эта вроде как ни к чему была. Одной, что постарше, на пропитание куну другую заработать гораздо важнее казалось, а другой, отроковице совсем, лишь из-за врожденного любопытства интересно было.

Вот почему сейчас шла она как-то неуверенно и робко, часто посматривая по сторонам и абсолютно не представляя, где ей разыскать ту поляну. Лес, окружающий ее, был на первый взгляд совсем обычный. Липы, рябинки, дубы, тополя — все смешалось в невообразимой мешанине, но настораживало то, что вокруг, насколько было видно глазу, все казалось совершенно одинаковым. Вон слева липа растет молоденькая, рядом дуб огромный, чуть поодаль молодые побеги из пожухлой прошлогодней листвы юные ветки-ручонки кверху тянут. Глядь, ан и справа то же самое. А спереди? Оно же. А чуть далее — и там никаких изменений.

Будто картинку красивую неведомый живописец намалевал, и так она ему по сердцу пришлась, что принялся он ее тут же перерисовывать. Раз, другой, третий, да все так искусно, со всеми малейшими точечками и черточками, что одну от другой не отличить. Намалевал, а после расставил перед путником со всех сторон — гляди, пока глазу не надоест, а что толку: куда ни посмотри, всюду одно и то же.