Крестики-Нолики

Звуки скрипки плыли вверх, к закату, они накатывали волнами, как вода на прибрежный песок, и вся эта канитель была золотисто-коричневого тёплого цвета — и песок, и волны, и закатное небо. И стена кафедрального собора, которая выросла невдалеке. Мне показалось, что я чувствую запах сырого кирпича, нагретого солнцем — но это была всего лишь иллюзия.

Я не могла вернуть то самое "тогда", в котором пахло этим тёплым кирпичом, как бы ни хотела.

Я не могла вернуть даже прошедший день, — в котором я сделала бы всё, чтобы теперешнее "сейчас" было другим.

— Зайдём? — спросила Эли.

Я побежала бы туда бегом — да только в этот раз меня там ничего не ждало.

— Пожалуй, — всё-таки ответила я.

— Ты ведь не думаешь, что я страшный безбожник? — зачем-то сказала она.

— Не думаю, — если честно, мне было без разницы.

— Ты странно выглядишь, — всё-таки отметила Эли. — Похоже, я не ошибусь, если предположу, что безбожник — ты?

— Почему? — тупо спросила я.

— Скажем так: видно, что ты не веришь, — авторитетно заявила она.

Что ж, я не верила, в этом Эли была совершенно права. Не верила в машину времени, в космических пришельцев, в чудо — и в то, что можно вернуться хотя бы на полдня назад.

В соборе было пусто и тихо. На отполированной скамье лежал маленький коричневый молитвенник. Мне захотелось схватить его и шваркнуть в витражное окно, рассадив стекло на тысячу разноцветных кусков…

— Похоже, молитвенник? — сказала Эли. Эли Вудстоун, чёрт бы её подрал.

— Похоже, — согласилась я.

— Должно быть, забыл кто-то? — равнодушно предположила она.

— Должно быть, — я говорила всю эту лажу, словно заводной робот из магазина игрушек.

Маленький коричневый молитвенник, такого же тёплого цвета, как деревянные скамьи для прихожан. Я всегда ожидала, что под пальцами он окажется гладким, как дубовая скамья — а он на самом деле был чуть шершавым и слегка тёплым. Ещё хранящим, видать, тепло руки женщины с прозвищем Ад.

Даже сейчас.

— Зачем он тебе? — удивилась… чёрт возьми, Эли, её зовут Эли. Оказывается.

— Просто так, — ответила я. — Не парься.

И тут же я снова забыла, как её зовут. Таким манером в самом ближайшем будущем я рисковала запросто забыть и своё собственное имя, а потом под фанфары загреметь в комнату с мягкими стенами.

"Эли, Ковальчик, просто Э-ли. Её зовут Эли Вудстоун, и ты ещё вчера больше всего на свете хотела пройтись с ней под ручку по главной улице, или нет?"

— Вчера хотела, — вслух сказала я.

— Что? — переспросила она. — Хотела что?

— Не что, — пояснила я. — А когда. Вчера.

Совсем рядом были её глаза, такие большие и синие, словно она закапывала туда чернила, честное слово. Никогда и ни у кого я не видела таких глазищ. И сейчас в них плескалось непонимание, словно она была святым отцом, который шел себе своей дорогой, размышляя о тщете всего сущего — и вдруг неожиданно вляпался в навозную кучу.

Но мне было уже насрать, что там происходило с этими её глазищами. Вчера было вчера, а завтра будет завтра. А сегодня и сейчас мне до одури хотелось взять этот молитвенник, — и увидеть там сложенную вдвое записку на бумаге в фиолетовую клеточку…

Хотя это был совершенно другой молитвенник, неизвестно кем забытый тут после вечерней мессы…

— Ни за что не поверю в твою набожность, — весело сказала Эли.

— Ладно, — согласилась я. — Не верь.

— Ты так быстро сдаёшься? — прищурилась она.

— Ага, — подтвердила я.

Мне было уже по барабану, что говорить, как говорить, сдаюсь я, не сдаюсь, нравлюсь ли ей, либо она просто проводит время, которое растянулось, как карамель, в этом расплавленном летним солнцем городе.

Мне больше всего на свете хотелось, чтобы произошло чудо.

Сзади скрипнула дверь. На пороге стояла девочка со скрипичным футляром в руках и в платье в большой белый горох. Она увидела нас и попятилась.

Когда-то мне тоже было тринадцать лет. И у меня тоже было платье в горох, только горошины были немного поменьше. У меня даже была скрипка. Только я никогда не носила очков.

Зато очки были у докторши.

А молитвенник был у нас один на двоих, и, наверное, Бог, сидя где-то там, на облаках, укоризненно качал головой всякий раз, как только мы снова использовали этот молитвенник в качестве почтового ящика.

А девочка в платье в горошек шла по проходу к нам, и я понимала, что это её молитвенник, и что чуда не будет, — потому что дуракам вроде меня не полагается никаких проклятых чудес.

— Это твоё, дорогая? — в голосе Эли было столько сахара… Мне показалось, что теперь долго не смогу раскрыть рот, словно сдуру попыталась прожевать огромный кусок пчелиных сот, полных мёда, и воск намертво залепил мне всю челюсть.

— Нет, — девочка остановилась и прищурилась. Похоже, очки ей не очень-то помогали.

— Нет? — удивилась Эли. — А чей же?

— Не знаю, — тихо сказала девочка. — До свидания.

Эли промолчала.

— До свидания, — сказала я.

Эли посмотрела на меня так, словно я начала срывать с себя одежду.

— Ну, давай, скажи: "Ты умеешь быть вежливой", — подначила я.

— О, да, — она засмеялась. — Несомненно.