Крестная мать - 2

Татьяна на непослушных ногах пошла к подвалу серого разбитого дома со сгоревшей крышей и пустыми, выбитыми взрывами окнами. Вид дома был страшен. Она шла, и сердце подсказывало ей, что идет она правильно, что вот здесь и прожил последние свои минуты Ваня, что отсюда его повезли к ней, к матери, лишь для того, чтобы попрощаться…

С полными слез глазами она спустилась по каменным ступеням вниз. В подвале было холодно, мрачно. Судя по всему, раньше здесь располагалась слесарная мастерская при домоуправлении — лежали вдоль стены водопроводные трубы, стоял в углу небольшой токарный станок с разбитой станиной и оторванными проводами, на верстаках рассыпаны слесарные принадлежности — сгоны, муфты, болты и гайки, валялся кое-какой заржавленный инструмент. Мастерская была большая, просторная, она занимала, наверное, половину всего подвала. Свет сюда проникал сверху, через полуподвальные окна, и сквозняки здесь хозяйничали сейчас вовсю. Да, кажется, и мыши — шуршало что-то в углах, суетилось и попискивало.

У стены стояла старая потертая кушетка, Бог весть как сюда попавшая — может, кто-то из жильцов дома подарил ее слесарям вместо «магарыча». На эту кушетку Татьяна и обратила внимание в первую очередь. Конечно, ее раненого Ванечку принесли сюда, положили на кушетку. Бережно, осторожно. Куда же еще можно туг было положить раненого? Правда, Леонтьев говорил, что был у них в подвале и топчан, который они наскоро сколотили из подвернувшихся под руку досок, но он, наверно, пошел на дрова — зима же в то время стояла, декабрь!

Ванечка умирал в этом подвале. Здесь были солдаты, были: много стреляных гильз, пробитая большим осколком каска валялась под одним из верстаков, рядом — погнутый магазин от «Калашникова», бинты с засохшей рыжей кровью, солдатская фляжка…

Татьяна, приблизившись к кушетке, опустилась перед ней на колени, положила на нее цветы, заплакала. Гладила рукою шершавый дерматин кушетки; он был холодный, черный, как и подобает смертному ложу. Цвет смерти — черный. И смерть унесла ее Ванечку на черном своем крыле…

Наверное, прошло много времени. Татьяна почувствовала, что ее поднимают, помогают встать. Изольда и

Фатима с черноглазой своей дочкой-козочкой вывели ее на солнце, во двор, где буйствовала ранняя зелень, усадили на скамейку.

— Вот и нашла я это местечко… — говорила Татьяна, покачиваясь из стороны в сторону, прижимая к глазам платок. — Хоть знаю, где он умер… Спасибо тебе, Фатима!

Заплакала и чеченка.

— Мы же с вами так хорошо до войны жили! — сказала она, обняв свою дочку и поглаживая ее косички. — Ни в чем друг друга не упрекали. И дети наши росли в мире и дружбе, плохих слов не знали. О национальностях и речи не было — русские, чеченцы, украинцы, азербайджанцы… А теперь врагами стали. Зачем? Зачем твоего сына убили, Татьяна, мою старшенькую, Зуру? Муж мой в боевики пошел, у Шамиля Басаева сейчас. Не знаю — жив, убит…

Изольда, слушая их разговор, достала из сумки бутылку вина, яблоки, подала шоколадку девочке. У той радостно блеснули глаза.

— Ой, мама, смотри!

— Ешь, ешь, — сказала мать. — А «спасибо» забыла?

Девочка поблагодарила, и Изольда спросила, как ее зовут.

— Луиза! — гордо отвечала маленькая чеченка.

Изольда разлила вино по маленьким дорожным стаканчикам, которые они взяли с собой из Придонска, сказала:

— Давайте выпьем за Ваню Морозова. Он совершил христианское дело — под пули пошел за другого человека. Таким ребятам памятники надо ставить.

— И матерям их тоже, — прибавила Фатима и вдруг порывисто обняла Татьяну, поцеловала в щеку.

Глубоко взволнованные встречей, разговорами, растроганные женщины посидели еще на скамейке в пустынном дворе, поговорили. На их голоса пришли откуда-то из разбитого подъезда две старые чеченки, узнали, в чем дело, тоже помянули Ванечку-солдата. Сказали Татьяне, что и они про него слышали, что погиб какой-то солдатик за чеченскую девочку, и улица про это никогда не забудет.

Наконец Татьяна с Изольдой поднялись, стали прощаться с чеченками.

— Спасибо вам за все! Спасибо! — говорила Татьяна и совала в руки женщин нехитрые гостинцы — те, что еще оставались у них с Изольдой в сумках: пачку печенья, банку шпрот, шоколадки…

Женщины пошли провожать их до улицы, говорили наперебой, что Татьяна и Изольда очень правильно сделали, что приехали, пришли в этот дом-развалину, навестили это место.

Татьяна показала им фотографию Хеды, прочитала вслух надпись на обороте: «Моей русской маме…» Старухи чеченки одобрительно кивали.

— Да, да, она сирота, и ты теперь тоже одна. Кровь сына вас породнила, Аллах так хотел. И ваш русский Бог. Надо их слушаться, Татьяна.

— Там она, в Хасав-Юрте, — уверенно говорила и Фатима. — В госпиталь прямо езжайте, найдете ее там. Если ее и выписали — времени ведь много прошло, — то там знают, где она теперь. Сироту могли и увезти в какой-нибудь детский дом или к себе кто взял… Езжайте!