Крестник Арамиса

Барон наконец очнулся и сделал было движение, чтобы уйти, но задел стул. Тот с шумом опрокинулся. Король встрепенулся, медленно встал и мрачным взглядом окинул комнату. Глаза его высохли. Негодование и ярость иссякли, и им овладело уныние.

Монарх теперь видел, что проявлению его слабости был свидетель!.. Он сделал шаг к Элиону и спросил дрожащим голосом:

— Кто вы и что здесь делаете?

— Сир, — пробормотал барон, — я всего лишь один из ваших смиренных подданных и стою здесь потому, что ваше величество приказали мне явиться сюда.

— Это посланец господина д’Аламеды, — объяснила мадам де Ментенон.

Людовик провел рукой по лбу.

— А, очень хорошо. Вспоминаю… — Он сурово посмотрел на молодого человека и сказал: — Сударь! Из всего того, что здесь произошло, вы ничего не видели и не слышали. Такова наша воля. Вы нас поняли?

— Ничего не видел и не слышал, ваше величество, — кланяясь, отвечал крестник Арамиса. Потом, как будто обращаясь к самому себе, произнес: — Святое Небо, если бы Франция могла видеть и слышать это!

— Что? — возвысила голос маркиза. — Позволяете себе говорить, когда король не спрашивает!

— Это не я говорю, мадам. Это весь народ Франции — дворяне и мещане, буржуа и рабочие, крестьяне и солдаты…

И, подняв на Людовика взгляд чистый и преданный, барон продолжал:

— Народ умоляет вас не бросать топора. Слава богу, топорище еще крепкое и топор из хорошей стали. Сжимайте его сильной рукой, рубите, и дело лесоруба будет завершено, рухнут на землю самые гордые дубы, поредеют самые густые леса…

— Боже правый! — воскликнула мадам де Ментенон. — Этот человек осмеливается давать советы государю!

— Но получал же я их от вас, мадам, — холодно сказал Людовик, к которому постепенно возвращалось безмятежное спокойствие. Затем он повернулся к Элиону и кивнул: — Если хотите нам сказать еще что-то, продолжайте, но будьте кратки.

— Сир, — взволнованно заговорил крестник Арамиса, — поскольку ваше величество позволили мне говорить…

— Наше величество не позволяет, а приказывает, — поправил король.

— Подчиняюсь приказу и осмеливаюсь заявить со всем чистосердечием от всего народа, что если бы сам был на месте вашего величества, то вышел бы к своим подданным и решительно заявил: «Дети мои, — сказал бы я им очень просто, — речь идет не о том, чтобы откромсать кусок земли побольше и присоединить к своей вотчине, не о том, чтобы добавить лавровую ветвь в петлицу шляпы, речь идет о том, чтобы продырявить себе шкуру, разбить голову, но помешать четвертовать Францию, терзаемую четырьмя иностранными монархами, живую, но изорванную в клочья, кровоточащую и изнемогающую». И вся нация встала бы как один человек… Богатые отдали бы деньги, женщины — драгоценности, бедные сняли бы с себя последнюю рубашку, если она еще осталась на теле, каждый отдал бы не торгуясь всю кровь до последней капли… У меня есть скромный дом, где жили предки, где я родился и где умер мой отец… Готов его продать и пожертвовать деньги на кампанию.

Сколько нужно? Миллионы? Черт возьми! Люди отдадут все свои сбережения и медяками и золотом. Солдаты? В них не будет недостатка. Из каждой вашей слезы тотчас же вырастет армия. Генералы? Их родят обстоятельства. Да и потом, разве у вас нет Виллара, Вандома и Катина, чтобы продолжить деяния Конде, Тюренна и Люксембурга?

Смелее! Пусть придут фламандцы, англичане и немцы — против них встанет весь Париж — сто тысяч французов грудью закроют Францию, и сорок лет славы…

Черт возьми, мы их прогоним так далеко, что убьем всякое желание снова запустить маятник. Чтобы разгромить врага, позволим пламени сожрать наши хижины и дворцы и обрушим на неприятеля их стены!.. И если Бог осудит нас, если справедливость должна будет уступить силе и численности, ну что ж! Выроем такую могилу, чтобы три четверти победителей смогли там поместиться вместе с нами!

Говоря так, крестник Арамиса поднимался на цыпочки, как боевой петух на шпорах. Голос звучал, как труба. Потом вдруг послышались в нем ноты покорности и мольбы, и молодой человек упал на колени.

— Сир, — заключил он, — вот то, что сердце подсказало мне поведать вашему величеству… Пусть я забыл почтение, пусть язык не сумел передать все мои мысли; пусть я посмел оскорбить моего короля, который так благороден и милостив. Так карайте же меня со всей строгостью справедливости — все перенесу, не жалуясь, потому что убежден: всегда готов служить моему королю свободным словом, как и шпагой.

Король был растроган, но не показал этого. Слушая эту исповедь молодой души, он был неподвижен, как сфинкс.

— Встаньте, сударь, — приказал монарх.

Молодой человек поднялся с колен.

— Вы дворянин, надо полагать?

— Да, сир.

— Как ваше имя?

— Элион, барон де Жюссак.

— Итак, господин де Жюссак, — продолжал Людовик, — короли Франции всегда оказывали милость гонцу, принесшему весть, и что-нибудь ему жаловали. Мы не хотим нарушать этой доброй традиции. Скажите, чем мы можем быть вам полезными?

— О сир! Прошу только одного — направьте меня в армию, где я смогу умереть, служа вам.