Крестный ход над Невой

– Конечно! Бери, радость моя! – по-детски обрадовался Петруша и даже снял с головы шапку, чтобы похвастаться перед ней: – Вот погляди, Голубушка, каково! Значит, хорошо дурак постарался! Стёпушке нашему понравилось, природнилось. А большей похвалы мне и не надо!

Проговорив это, он усадил шапку обратно себе на голову, но она там сидеть не захотела, ёрзала и сползала то на одну, то на другую сторону.

– Видишь, какая строптивица мне досталась! – расстроился Петруша. – Считает, что ты это по доброте душевной попросил, а не из-за автографа.

– Не слушай её, деда! Пусть сидит твоя шапочка на месте и не завидует, – отшутился Степан.

Он ничего не понимал в художественности рисунка и не мог рассуждать на тему техники и таланта, но глаза на портрете были поразительные, живые, вопрошающие, заглядывали в самую душу: «Стёпа, почему они со мной так?..»

– Как ты хорошо сейчас голубке моей ответил! Приструнил её, нерадивую, за меня, сироту, заступился, – улыбнулся Петруша. – И знаешь, я рад, что ему найдётся место в твоей жизни! Правда, очень-очень рад.

– Я же ничего не сказал, я же только подумал… – удивлённо пробормотал Стёпа.

– Ну, пошли с Богом! – воскликнул Петруша, повесил себе через плечо ящик и направился к пешеходному переходу. Этот ящик, висящий на толстом ремне, и обветренное лицо делали его похожим на рыбака.

– А куда мы сейчас? – спросил Степан. – Я думал, мы по мосту пойдём… На ту сторону Невы.

– Нет, радость моя, дотудава нам ещё чапать и чапать!

До Большого дома на Литейном проспекте Петруша не проронил ни слова. Шагал быстро и смотрел всё время только себе под ноги. Он что-то тихо пел, но из-за шума проезжающих машин невозможно было расслышать ни слов, ни мелодии.

Переходить проспект Петруша не собирался. Он остановился напротив дома № 4, который народом был прозван «Большим», опустил на асфальт свой ящик, снял шапку, оголив седую голову, и горько, со слезами в голосе запел: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши, конец приближается!» Стёпа встал рядом с ним и тоже снял шапку. Душу переполняло сочувствие человеческому горю, которое ощутимо выплёскивалось из этого здания и которое всё время нёс в своей худенькой груди старичок с длинной косицей.

Люди, проходя мимо, озирались на них, показывали пальцами, кто-то смеялся. Впервые в жизни Степан не обращал на них внимания. Их насмешки не ранили его. Люди, спешащие по своим делам, идущие привычной, беспечной дорогой, находились совершенно в другом измерении.

Петруша троекратно перекрестился, поклонился в пояс и жалобно проговорил:

– Вот так вот, радость моя… Сюда со всех сторон тащили людей. Издалека и из близка. Фотограф жил совсем неподалеку, почитай, в соседнем доме. А батюшка Михаил Шилов – в далёкой деревне Мотохово, что стоит за Ладожским озером, из которого Нева берёт свой исток.

И старичок рассказал, что отец Михаил всё успевал: и службы служил, и к людям внимателен был, приходящих в церковь всегда утешал, крестил младенцев, венчал юношей и девушек, а уходящих на Тот Свет провожал. А чтобы свою семью поднять и детей вырастить, а была у батюшки семья большая, многодетная, он крестьянским тяжёлым трудом трудился от восхода до заката. До сих пор поле, его потом окроплённое, в народе Попово Поле называется, хотя сколько лет уже миновало с того давнего, лютого 1937 года! И про отца Михаила уже все давно забыли в Мотохове, и храм разрушенный совсем бурьяном зарос, а рябины, как раны на месте снесённого купола, кровят по осени ягодами.

После ареста отца Михаила храм Божий в селе том разрушили. Баграми иконы с иконостаса стаскивали и жгли вместе с книгами и архивами во дворе, тешась и веселясь.

– Ещё не утихла та бесовская свистопляска возле церкви поруганной, а батюшку уже сюда доставили, здесь и пытали его, сердешного, здесь и били-глумились, здесь и смертный приговор ему выписали. А потом в машину погрузили и через Литейный мост к «Крестам» на распятие повезли… И так десятки тысяч людей, со всех уголочков Ленинграда и огромной области этим страшным путём прошли.

И не важно, что люди-то всё хорошие были и неповинные ни в каких злодействах: учёные, писатели, учителя, врачи, труженики с заводов и фабрик, священники, монахи, клирики. Здесь в подвалах из них быстро преступников делали. Достал следователь из своего стола папку «Дело №…» – и всё! Теперь уже не человек, а бандит, повинный смерти: шпион, заговорщик, агитатор, ведущий подрывную деятельность, террорист, готовящий убийство Сталина. Пытки, доносы, подделки, лжесвидетели. Страшное это было время. Мученическое. И ведь самое ужасное, когда страдальцы мои родненькие сами не понимали, за что их так…