Крестный ход над Невой

– Помыть? – спросил Петруша, намереваясь ополоснуть Стёпин стаканчик в Неве.

– Нет! Не нужно… – вскрикнул мальчик, останавливая деда. Вода в Неве не вызывала у него доверия.

– Ну и правильно, – согласился тот, посмеиваясь. – Тут тебе и жертвенный камень, тут и микробы разные, и сточные воды. И кто знает, чего ещё, верно?

Чай оказался очень душистым – это был набор каких-то полевых трав, – и привкус краски совсем его не портил. Пирожки, хоть и сплющенные об учебники, тоже не подвели.

– Вот какая громадина, да? – указывая на мост, обкусанным пирожком сказал Петруша. – Мощный такой, тяжеленный, а когда нужно – крылья поднимает как птица Божья и корабли пропускает. Чудеса механики, одним словом. Раньше механизм совсем другой здесь стоял, створу в сторону откатывали, как ворота. Да и выглядел мост тогда по-другому…

Сейчас, куда ни глянь, все фотографируют – каждую штучечку, каждую закавыку, даже каждую картофелину, прежде чем съесть, обязательно сфотографируют. И себя на каждом шагу запечатлевают. А в мои времена такой чести удостаивались только вожди да памятники. Ну и достопримечательности, конечно, тоже.

Жил отсюда неподалёку один фотограф, который с детства в Литейный мост влюблён был. Всё он старался на своих фотографиях его глобальность зафиксировать. Свет искал, ракурсы новые. Даже на крыши домов поднимался, чтобы сверху на него посмотреть. Этого фотографа я и пытался сейчас нарисовать. Помню его лицо, будто вчера видел.

– Мне показалось, что ты с меня что-то перерисовывал… – робко сказал Стёпа.

– Пойдём! Я даже покажу тебе место, где я с фотографом тем познакомился… – сказал Петруша и резко поднялся.

Проходя мимо мольберта, Степан увидел на рисунке странно знакомое лицо.

– Не отставай! – командовал Петруша, бегущий к мосту так быстро, что развевались, как крылья, полы его пальто. – Вот здесь, у этого фонаря… Наш «воронок» тогда заглох, и водитель стал переговариваться с охранниками, в этот самый момент мужчина, сидевший рядом со мной, наклонился ко мне и прошептал: «Это недоразумение! Я фотограф, а не шпион! Надеюсь, что они успеют разобраться… Если повезёт вам, а не мне, пожалуйста, передайте это моей жене, защитите мою семью…» Фотографу было, наверное, немногим больше тридцати. Он был очень напуган и растерян, понимаешь, он ещё верил в правосудие и недоумевал, как такое могло с ним случиться.

Я помню, как сильно были разбиты его губы. Каждое слово давалось ему с трудом, лопались запёкшиеся корки, из трещин начинала снова сочиться кровь… Его расстреляли в подвале «Крестов» на следующий день, 13 апреля 1937 года. В списках его имя стояло под пятым номером. В его невиновности, конечно, разобрались, но только спустя полстолетия, когда уже и косточки его почти истлели. Вот как получилось, пятьдесят лет потребовалось, чтобы понять, что он был обычным фотографом, а не шпионом иностранных держав.

– Какой ужас! – выдавил из себя Степан.

История казалась очень странной и пронизывала душу болью. Если это был «чёрный воронок», который вёз заключённых на расстрел, как Петруше удалось спастись? И сколько тогда ему лет? Кто этот человек с разбитыми, окровавленными губами?..

– Это твой родной дед. Только, видишь ли, он не успел состариться, потому и дедом стал тебе по родству, а не по возрасту… – тихо ответил Петруша на незаданный вопрос. – Григорий Олегович Корнев. Единственное, что осталось от него – тонкая папка «Дело» в два листа, которая спрятана в архиве Большого дома, и несколько фотографий Литейного моста, который он так любил.

– Этого не может быть! Один мой дед живёт в Париже, мы с ним разговариваем по Скайпу, а другой, вместе с моей второй бабушкой – на Московском проспекте! Это какая-то ошибка!

– Всякое в жизни бывает, – рассудительно заметил Петруша, не став спорить. – Пойдём, я соберу свой ящик, и мы с тобой немного прогуляемся, пока от твоих пирожков совсем не растолстели…

Паломничество

С Петрушиного рисунка смотрели на Степана печальные, удивлённые и почему-то очень знакомые глаза. «Меня-то за что?!» – будто спрашивали они.

Пока Петруша собирал свои вещи, мальчик неотрывно смотрел на портрет. Когда старичок осторожно вытащил кнопки из рамы и скатал рисунок в трубочку, Стёпа вдруг попросил:

– А можно я его заберу себе?!

Ему мучительно жалко было этого человека, хотелось сохранить, сберечь его портрет, повесить в красивую раму на самом заметном месте. И не потому, что Петруша назвал его родным дедом Степана, в это было невозможно поверить, а потому что сердце сдавливала жалость и сочувствие этому ещё молодому человеку, которого по нелепому обвинению вырвали из жизни. И которого навеки потеряла и, возможно, уже совсем забыла его семья. Хотелось хоть как-то позаботиться о нём, хотелось запомнить его. Он ушёл не по своей воле и так и не смог понять, за что его убили…