Крестный отец

– Том, он меня избил, я боюсь, он опять начнет, если узнает, что я звонила своим.

– Не начнет, – сказал Хейген ласково. – Мы с ним поговорим, и он образумится. Все будет хорошо. Скажи ему, что это важно – очень важно. Пусть обязательно подойдет, ладно?

Прошло минут пять, пока ему ответил голос Карло – сонный, полупьяный. Чтобы привести его в чувство, Хейген заговорил очень резко:

– Слушай меня, Карло. Сейчас я скажу тебе страшную вещь. А ты, будь добр, приготовься – потому что, когда я скажу ее, ты будешь отвечать нормально, обыкновенно, как будто не услышал ничего особенного. Я предупредил Конни, что у нас важный разговор, поэтому сочини что-нибудь для нее. Например, что на семейном совете решили переселить вас сюда, в один из особняков, и поставить тебя на настоящую работу. Что дон, желая поправить дела у вас в семье, решил все же дать тебе возможность показать себя. Ты понял?

В голосе Карло прорезалась надежда.

– Ага, усек.

Хейген продолжал:

– С минуты на минуту к тебе должны постучаться мои люди, которым велено увезти тебя из дому. Скажи им, чтобы сначала позвонили мне. И только. Ничего, кроме этого. Я отменю распоряжение, велю им оставить тебя с Конни. Все понял?

– Да-да, уразумел, – с готовностью отозвался Карло.

Кажется, сообразил наконец, что Хейген неспроста так тщательно его подготавливает – что новость, видимо, в самом деле нешуточная.

Теперь Хейген рубанул сплеча:

– Только что убили Санни. Молчи, ничего не говори. Когда ты спал, Конни позвонила ему, он ехал к вам, и я не хочу, чтобы она это знала, – пусть догадывается, но не знает наверняка. Иначе будет думать, что это она виновата. Так вот. Сегодня ты останешься дома, при ней – и ничего ей не скажешь. Ты с ней помиришься. Будешь вести себя как идеальный, любящий супруг. И выдержишь эту роль по крайней мере до тех пор, пока она не родит. Завтра утром кто-нибудь – либо ты, либо дон, или, может быть, ее мать – скажет Конни, что ее брата убили. И ты тогда будешь рядом с ней. Вот чего я хочу от тебя. Сделай мне это одолжение, и за мной тоже не пропадет. Я достаточно ясно выражаю свою мысль?

Карло отвечал ему нетвердым голосом:

– Естественно, Том, конечно. Слушай, мы с тобой вроде всегда ладили… Я благодарен. Понимаешь меня?

– Ладно, – сказал Хейген. – Тебя не станут винить, что ты поцапался с Конни и из-за этого так получилось. Не беспокойся, я позабочусь об этом. – Он помолчал и прибавил мягко, почти задушевно: – А ты давай позаботься о Конни. – И повесил трубку.

Он научился никогда не прибегать к угрозам – дон сумел ему внушить это крепко, – но до Карло и так все отлично дошло: он был на волосок от смерти.

Потом Хейген позвонил Тессио и срочно вызвал его в Лонг-Бич. Он не сказал зачем, а Тессио не стал спрашивать. Хейген вздохнул. Теперь наступил черед тому, чего он всей душой страшился.

Теперь надо было пойти и разбудить дона, одурманенного снотворным. Надо было сказать человеку, которого любишь больше всех на свете, что ты не справился, не сумел уберечь его владения и жизнь его старшего сына. Сказать дону, что все потеряно, если только он сам, больной, не вступит в битву. Потому что нечего было лукавить с самим собою – лишь великому дону по силам было вырвать хотя бы ничью перед лицом столь сокрушительного провала. Хейген не дал себе даже труда спросить мнение врачей дона Корлеоне – какой смысл? Что бы там ни считали врачи – пусть бы даже запретили дону вставать с постели под страхом смерти, – все равно он обязан был доложить своему приемному отцу о происшедшем и потом следовать его указаниям. А как поступит дон, сомневаться, конечно, не приходилось. Заключения медиков больше не играли роли – ничто уже больше не играло роли. Дон должен все узнать – и затем либо принять на себя командование, либо приказать, чтобы Хейген сдал империю Корлеоне Пяти семействам.

И все же вот этого, ближайшего часа Хейген страшился всей душой. Он пробовал подготовить себя к тому, как ему надлежит держаться. Первое – строго обуздывать себя в признании собственной вины. Каяться и бить себя в грудь означало бы только взваливать лишнюю тяжесть на плечи дона. Открыто предаваться горю – лишь усугублять горе, постигшее дона. Объявить о своей непригодности на роль consigliori в военное время – лишь дать основание дону корить себя за просчет в выборе человека на столь важную должность.

Хейген знал, что от него требуется: сообщить о случившемся, изложить свои соображения о том, как спасти положение, – и умолкнуть. Что до собственных переживаний, он обнаружит их лишь в той мере, какую сочтет уместной его дон. Если почувствует, что дон желает видеть его раскаяние, то не скроет, как тяготится сознанием своей вины. Если поймет, что позволительны изъявления скорби, – даст волю своему непритворному горю.