Крестный путь

Сунули протопопа в затворы на Крутицкое подворье. Келья просторная, светлая, на трапезу ушное из стерляди дали, да щуки вяленой прутьями, да горшочек репы пареной, да романеи кубок, да узвару медового, а квасу монастырского пей сколько хошь. Хорошо приняли, решили добром уладить: не колебнется ли ерестливый поп? То царь велел митрополиту миром склонить Аввакума ко Двору, не теряя надежды на успех: де, покудесил, побегал по Руси, так и уняться ведь пора? И неуж совсем безумен человек, жить не хочет?

Два дня не трогали Аввакума, дали опомниться с дороги, а после и потянули на которы-уговоры, на утомительное увещевание. А и неведомо было в долгом споре том, кто кого уламывал; всяк на свою сторону оглобли заворачивал, чтобы пристойней было ехать, ибо всяк свою правду блюл, убоясь Бога. Шесть дней шла канитель, а на седьмой в помощь митрополиту Павлу пристал архиепископ рязанский Илларион. Павел Крутицкий умел носить себя, не расплескав, и даже в Крестовой палате подворья не ходил, но шествовал, голову держал спесиво, струил разномастную бороду сквозь узловатые кривые пальцы, раскладывал на груди по прядкам, как овечью битую шерсть. Вот тебе и бывший торговец блинами, вот тебе и попенок; всполз на самую вышину власти, да и, спихнув патриарха, норовит усесться на его тронку.

– Аввакум, милой, не упрямься, – говорил он с укоризною, но под ноги соломки стелил мягко, притрушивал свой гонор. – Ну что ты лезешь на православное воинство, как медведь на рогатину? Будто один правый, ратишься-то сразу со всема. Не безумец ли? И так подумают. Ведь смеху достойно. Скидываешься на прежних святых, на их обычай. А когда то было? Сколько воды с той поры утекло. То греки нам веру истинную дали, а мы с нее соступили прочь. Ежли перечить им, возгордясь, так мы нынче стали и не православными вовсе. Всем народом сглупа убежали в скрытию, затворились у печного шестка от всего мира, да и воем в свою еретическую дуду...

Но только каждое слово отскакивало от Аввакума, как горох от стены. Протопоп едва выслушивал увещевателя, едва перемогался, чтобы не оборвать кощуны; его выстроганное страданиями лицо то скоро бледнело, то наливалось краскою, и в узко посаженных глазах постоянно вспыхивала рысья угроза. Не было в протопопе благолепия, не было той чиновности, что растворяет сердца. Гнать бы таких из приходов, но вот царь почему-то прилепился к еретику и слово его почитает за святое. И государыня-то болезнует по раскольнику, попускает в упрямстве, и царю небось поет про то на уши?..

– Может, и царь наш не православен? – улавливал на слове митрополит.

– Я того не говаривал. Я Михайловича люблю пуще жизни. Да только сплутал светик мой, сгоряча, заболел душою от Никона, мнимого пастыря, внутреннего волка. Да теперь-то, чаю, вытравит из себя тую хворобу.

Павел Крутицкий согласно кивнул головою. Эти речи ему любы. Над Никоном сгустились тучи, и теперь не разгрести их руками; никакие ловыги и плуты, разосланные по греческим землям, не помогут добровольному затворнику.

– Так и не противься. А возлюбив государя, милой Аввакум, прими древний греческий обычай, от которого мы сплутали, за истинное правило. Государь три перста послушно на себя положил, не усомнившись в истине, так и ты прими их. Коли воистину любишь государя-отца, а не словесно, Не будь бодучее быка и упрямее онагра... Я слышу, тебе и греки не указ? И мы, твои отцы, блудодеи, а восточные патриархи – новые еретики. Милой Аввакум, когда православное солнце не видимо бысть средь ясного неба, так чем хулить его и спотыкаться на всякой кочке, лучше промой слепнущие вежды святой водою, и отвратит от тебя всех кромешников. Ну, не упрямься же... Разве царь наш глупее тех заблудших, кто в темноте своей неучености потеряли фонарь Софии Премудрой и соступили с истинной веры, исказили догматы?..

– Я царя не похулю. Он меня в духовники звал, когда ты еще блинами торговал. Поди, говорит, ко мне в отцы. Да я не пошел. К тому времени он уже сблудил, с Никоном собакою слюбился, яко Пилат да Ирод... Думаешь, Павел, и я пирогов тех мягких не хотел? Да Христа жаль стало потерять.

Голос Аввакума дрогнул. Протопоп прищурил взгляд, чтобы не выдать мгновенной слабости; эх, нынче глаза на мокром месте. Илларион Рязанский сидел в переднем углу в креслице, широко разоставя ноги, и, просунув меж колен ключку, мерно постукивал ею об пол. В увещевания он не вмешивался, думал о своем...

– Вот видишь, дружок, какой ты неискренний, – украдчиво внушал митрополит и, подойдя к Аввакуму, решительно надавил ему на плечи, усадил на коник у порога. – Не подпирай притолку. Садись, милой, в ногах правды нет... Говоришь, царя любишь, а догматы Отцев вселенских казишь. Значит, и на государя охулку кладешь, в неискренности его упрекаешь?

– Нет-нет...