Крик дьявола

— Давай-давай, — отозвался Флинн, нежно поднося к губам первый сосуд с вином.

Поход Себастьяна к реке напоминал римское шествие. Вся деревня, выстроившись на берегу, с неподдельным интересом наблюдала за его несколько скованным омовением, и когда дело дошло до трусов, послышался всеобщий благоговейный вздох.

— Буана Манали, — раздалось хором. «Повелитель красной тряпки». Так они и звали его впоследствии.

На прощание вождь подарил Флинну четыре калебасы пальмового вина и попросил его о скором возвращении, с ружьем.

Они шли весь день, когда же остановились на ночь, Флинн после пальмового вина едва мог что-то соображать, а Себастьян весь дрожал, безудержно стуча зубами.

Болотистая дельта Руфиджи подарила ему сувенир на память, который он и принес с собой, — у него начался первый серьезный приступ малярии.

До Лалапанзи они добрались на следующий день — за несколько часов до случившегося у Себастьяна кризиса. Лалапанзи являлось Флинновой базой и именовалось лежбищем, а точнее переводилось как «место отдыха».

Оно располагалось в горах, на крошечном притоке великой Рувумы, в ста милях от Индийского океана и в десяти милях от начинавшейся за рекой германской территории. Флинн считал, что жить следует неподалеку от основного места работы.

Если бы Себастьян пребывал в здравом уме, а не находился в сумеречном малярийном бреду, он бы здорово удивился, увидев Лалапанзи, — для тех, кто знал Флинна, это место никак с ним не сочеталось.

На фоне коричневых склонов гор оно сияло, как изумруд, за бамбуковой изгородью для защиты лугов и садов от излишнего внимания антилоп — дукеров, штейнбоков и куду [18]. Потребовалось немало трудов и упорства, чтобы, перегородив речушку, создать систему ирригационных канав, напоивших водой лужайки, клумбы и грядки. Три фиговых дерева великанами возвышались над постройками, красный жасмин был похож на яркие вспышки фейерверка на фоне зеленой кикуйи, клумбы броских гербер Джемсона плавными террасами спускались к руслу, а вьющаяся бугенвиллея утопила главное строение в гуще темной зелени и пурпура.

Позади длинного бунгало с широкой открытой верандой стояли полдюжины рондавелей [19]с аккуратными колпачками золотисто-соломенных крыш и сверкавшими на солнце ослепительной белизной известковой краски стенами.

Во всей этой упорядоченности и опрятности чувствовалась женская рука. Только женщина — да к тому же еще и весьма целеустремленная — могла бы посвятить такое количество времени и терпения созданию подобного райского уголка среди коричневых скал и колючих неприветливых вельдов.

Высокая, смуглая от солнца и гневная, она стояла в тени веранды и была похожа на валькирию. Ее длинное, несколько выцветшее голубое платье выглядело свежевыглаженным, а идеальная крохотная штопка на нем была заметна лишь вблизи. Туго собранная на талии юбка, ниспадая по женственным бедрам вниз до самых лодыжек, целомудренно скрывала длинные стройные ноги. Сложенные на животе руки, точно золотисто-янтарная рамка, окаймляли, еще более подчеркивая, гордо вздымавшуюся грудь, а толстая черная коса до талии слегка покачивалась, словно хвост рассерженной львицы. Следы пережитых трудностей и одиночества слишком рано появились на молодом лице, которое еще больше посуровело от негодования при виде приближавшихся Флинна с Себастьяном.

Они болтались в машиллах — небритые, в вонючих лохмотьях, с грязными сальными волосами: Флинн — в полубредовом состоянии от пальмового вина, а Себастьян — от лихорадки, хотя уловить разницу в симптомах было невозможно.

— Позволь узнать, где же ты был последние два месяца, Флинн Патрик О’Флинн? — Хотя она и старалась говорить «по-мужски», ее голос от волнения становился более звонким.

— Какое ты имеешь право спрашивать меня таким тоном, дочь? — запальчиво отозвался Флинн.

— Опять напился!

— И что с того? — огрызнулся Флинн. — Ты становишься такой же, как твоя мать — Боже, упокой ее душу! — все тебе что-то не так. Старому отцу от тебя слова доброго не дождаться — а он, между прочим, пытался праведным трудом заработать на пропитание.

Взгляд девушки упал на машиллу, в которой мирно покачивался Себастьян, и ее глаза сощурились от растущего гнева.

— Боже праведный! А это что за чудо с тобой?

Себастьян глупо улыбался и даже мужественно попытался сесть, пока Флинн его представлял:

— Это Себастьян Олдсмит. Мой дражайший друг, Себастьян Олдсмит.

— Такая же пьянь!

— Послушай, Роза. Имей хоть чуточку уважения. — Флинн безуспешно пытался выбраться из своей машиллы.

— Пьянь! — гневно повторила Роза. — Он пьян как свинья. Можешь отправлять его туда, где нашел. В этот дом он не войдет. — Развернувшись, она лишь на секунду задержалась перед входной дверью, чтобы добавить: — Кстати, к тебе это тоже относится, Флинн О’Флинн. Я возьму ружье, и если ты, прежде чем протрезвеешь, ступишь на веранду хоть одной ногой, отстрелю ее тебе напрочь.

— Роза… погоди… он не пьян, выслушай, — жалобно пошел на попятную Флинн, но она уже захлопнула за собой москитную дверь.